Апология христианства перед буддизмом

О божественности христианства и о превосходстве его над буддизмом и мохаммеданством

Апология христианства перед буддизмом и и исламом - протопресвитер Евгений Аквилонов.

Содержание

Введение

Глава I

1. Предварительные замечания о происхождении рассматриваемых религий. - Предки Будды. - Исторические и мифические свидетельства о его рождении. - Детские и отроческие годы Будды. - Душевный переворот и бегство в уединение. - Озарение аскета. - Победа над искусителем и первая проповедь

2. Происхождение Мохаммеда. - Впечатления детства. - Путешествие и женитьба. -Значение иудейства и христианства для склада его религиозных верований. -Влияние на них же эпилепсии "пророка". - Первые его неудачи в распространении новой веры. - Несколько замечаний о нравственных качествах Мохаммеда сравнительно с Буддой

3. "Книга родства И. Христа". -Его происхождение "от Духа Свята и Марии Девы". - Безгрешность Богочеловека. - Его детство и отрочество. - Крещение от Иоанна. - Искушение от диавола. - Значение этих событий. -Аналогичность священных повествований в рассматриваемых религиях и соображения в пользу божественности христианства

Глава II

1. Буддийское учение об искуплении. - Уничтожение каст. - Причины успеха проповеди Будды. - Монашество. - Противники Будды. - Буддизм и браминство. - Взгляд на буддийскую этику

2. Мохаммед-проповедник единобожия. - Политическое значение его проповеди. - Геджра, и значение этого события в жизни Мохаммеда. - Отношение Мохаммеда к христианству. - Фатализм. - Коран. - Учение об Аллахе. - Средства распространения ислама. - Последние дни Мохаммеда. - Заключение

3. Выступление Господа Иисуса на проповедь. - Характеристика Его учения по сравнению с буддийским и мохаммеданским. - Проповедь о царстве небесном. - Христианское "обращение". - Искупление и его отличие от буддийского. - Чудеса Христовы, возражения против чудес, отличие последних от мусульманских. -Общее заключение о рассматриваемых религиях

Глава III

1. Кончина Будды. - Его обоготворение. - Характеристика Будды. -Общественно-государственное значение буддизма. - История буддийской "церкви": соборы, составление канона свв. книг и монашеских правил. - Светлые и черные дни буддизма. - Его распространение в Китае и в Японии. - Расколы. - Ламаизм. - Далай- и богдо-ламы. - Религиозный механизм

2. Смерть Мохаммеда. - Его внутренние качества и внешний облик. -Религиозный фанатизм мусульман и победы их над христианами. - Первые калифы. - Омайяды и Абассиды. - Турки Османлисы. - Падение Константинополя. - Эволюция исламского вероучения. - Реформаторское движение в мусульманском мире и порожденные реформой секты. - Гадания о будущем ислама

3. Несколько предварительных замечаний о бесценном значении принесенной Христом жертвы. - Глубина прародительского грехопадения и его тяжкие последствия. - Невозможность "культурного" самоискупления, - искупления посредством ангела или какого-либо другого тварного существа и потребность в Искупителе-Богочеловеке. - Вопрос о причине страданий Искупителя. - Их добровольная неизбежность и необыкновенная тяжесть. - Решение возражений против Божия правосудия и страдания Невинного за виновных. - Смерть и воскресение Христовы. - Заключение

***

Введение

Если справедливо положение, что вещи познаются сравнением, то особенно следует иметь это в виду при защите христианства от нападающих на него внешних и внутренних врагов. Казалось бы на первый взгляд, что с развитием просвещения должно уменьшаться число их, потому что наука проливает духовный свет, а христианская вера вот уже девятнадцать веков служит главным источником этого света, ибо Сам Божественный Основатель христианства, Господь наш Иисус Христос есть "истинный свет, просвещающий всякого человека, грядущего в мир". К сожалению, иное выходит на деле. В то время, как одни сеют в мире семя добра и правды, другие, подобно приточному "врагу", сеют плевелы всяких заблуждений.

Отделенные от четвертого века христианской эры длинным расстоянием в целых пятнадцать веков, мы, тем не менее, живем в условиях, аналогичных с условиями того времени. И у нас, как тогда, в высокой степени возросла религиозная любознательность: многие, особенно из интеллигентов, принялись за обсуждение волнующих современное общество религиозных вопросов, причем некоторые имеют решимость самоизмышления фантазии выдавать за истиннохристианское учение.

Очарованные выдающимися успехами сравнительного вероведения, другие хотят видеть в христианстве не богооткровенную религию, а только одну из совершенных форм проявления религиозного сознания. По такому взгляду, лучи религиозной истины изобильно рассеяны по всему лицу земному, и для спасения совершенно безразлично, к какой бы кто ни принадлежал вере. При этом общеизвестный закон психической жизни, по которому к чему мы привыкли, то менее ценим, проявляется во всей своей неумолимой строгости. Всем своим духовным величием обязанный христианству современный человек, по крайней мере, в лице некоторых "просвещенных" его представителей, с черной неблагодарностью относится к своей благодетельнице и, мало того, даже, с завистью оглядывается на "египетския мяса".

Может быть, пессимистическое настроение нашего времени значительно содействовало тому, что апатичный к жизни буддизм приобрел себе среди нашего общества довольное число горячих приверженцев, считающих его последним словом, доступной человеку мудрости, равно и наилучшим противоядием от мучившей еще древних "скуки жизни". Для иного ученого индифферентиста вопрос об отношении буддизма к христианству может иметь одно лишь академическое значение. Но только не следует забывать, что для других, дорожащих истинною верой, как родником живой воды, тот же вопрос приобретает, благодаря этому, именно, серьезному отношению к вере, особенную важность, ибо для стремящихся к истинной жизни совсем небезразлично, где могут они найти последнюю. Веровать-значит, прежде всего, жить, а потом уже и умствовать!

В свою очередь и мохаммеданство, несмотря на крайнюю запутанность и несамостоятельность своих религиозных идей, мирно уживающихся рядом с самыми нелепыми и фантастическими вымыслами, имеет еще довольно смелости, чтобы не только защищаться от своих противников, но, даже, и переходить в наступление. Как по географическому положению, так и по своим историческим судьбам нам, русским, больше всех других христианских народов суждено считаться с Мохаммедовой верой. Разумеется, победа за нами: но, прежде чем мечтать о ней, мы должны хорошенько уразуметь содержание мохаммеданства и определить его удельный по отношению к христианству вес.

Всем вышесказанным вполне достаточно мотивируется появление на свет предлагаемых нашим читателям статей. Их высокий апологетический интерес и практическое значение бесспорны. Чтобы не ходить в потемках, где дело касается религии, и чтобы по достоинству оценить христианство, необходимо знать, в чем, именно, превосходит оно буддизм и мохаммеданство. Беспристрастно-научная оценка его, по сравнению с названными религиями несомненно покажет его недосягаемую высоту и радостно будет приветствована теми, сердца которых ищут твердой опоры для оправдания своей веры, а умы - доказательства своим христианским убеждениям.

Мы выражаем, эти надежды за чужой счет, если только нам не откажут в праве отнестись с глубочайшей признательностью к нашим и к заграничным ученым, с такою пользой потрудившимся в уяснении и в обработке взятого предмета. Разумеем достопочтенных гг. Ольденберга, Васильева, Бартелеми-Септ-Илера, А.И. Введенского, А.Ф. Гусева, Саблукова, Шпренгера, Фальке, Неймана, Келлога и других ученых, трудами которых пользовался автор печатаемых статей, решившийся подписаться под ними своим полным именем только потому, что некоторые и подчас значительные изменения в трудах поименнованных ученых, а особенно в интересном сочинении Фальке: "Будда, Магомет и Христос", из которого он, главным образом заимствовал содержание предлагаемых статей, видоизменяя последнее применительно к русским читателям - ставили его в невозможность возлагать на других ответственность за те мысли, в которых они ни вместе, ни порознь совсем неповинны.

По самому существу взятой задачи мы должны исполнять ее подобно тому, как например, геометр, проводящий последовательно одна за другою три параллельных линии, то есть по принятому порядку сравнивать буддизм, мохаммеданство и христианство между собою, причем - разумеется - мы не можем избежать сравнения между собою также и основателей трех упомянутых, религий отнюдь не желая этим невнятно потревожить чье-либо религиозное чувство, а только уступая научной правде, стоящей выше всяких подозрений и узких партийных взглядов.

Глава I

1. Предварительные замечания о происхождении рассматриваемых религий. - Предки Будды. - Исторические и мифические свидетельства о его рождении. - Детские и отроческие годы Будды. -Душевный переворот и бегство в уединение. - Озарение аскета. - Победа над искусителем и первая проповедь

На Востоке, где восходит солнце и где блеснула заря всемирной истории, родились два великих азийца, принесшие людям, две мировых религии: Будда из племени арийцев в Индостане и Мохаммед из племени семитов в Аравии. Там же в Палестине, родился и Спаситель мира Христос. Разделенные правильными промежутками времени приблизительно в 500 лет каждый (Будда за 500 л. до Р. X., Магомет в 571 после Р. X.), они все трое родились не в главных городах тогдашнего мира, а в отдаленных, неизвестных углах: в Капилавасту, Вифлееме и Мекке.

Уходя, они оставили за собою длинную лучезарную полосу, из века в век принимавшую все большие и большие размеры и теперь озаряющую три четверти человечества. С востока, вместе с солнцем, шли их верования; но буддизм, так и остался на восток [1]; ислам достиг, полудня, и только одно христианство описало вместе с солнцем путь с востока на запад и с запада на восток, осенив весь мир своею благодатью.

К сожалению человеческой род забывчив, и величайшим памятникам дает покрыться пылью веков. Проходит время - теряется след. Где те жилища, в которых родились и выросли эти величайшие из, завоевателей мира? Где города, в которых стояли их колыбели? Капилавасту исчезла с лица земли после землетрясения; древний Вифлеем в развалинах; Мекка изменилась. Мы не знаем точно даже года, в котором родились и умерли Будда и Господь Иисус, не говоря уже о месяце и часе. Личности всех трех религиозных реформаторов окутаны точно непрозрачным флером. Подобно утреннему туману, заслоняющему восходящее солнце, благочестивые легенды [2] мешают нам проникнуть взором в интереснейший период жизни трех учителей. Те же легенды вплотную окружили и дальнейшую их жизнь, их слова и деяния, так что требуется немало долгого и тяжелого труда, чтобы отделить золото исторической истины от негодного шлака. Жизнь и личность Господа Иисуса Христа, если отбросить в сторону апокриф, -представится нам, на основании Евангелия, наиболее ясной и неизмеримо более достоверной по сравнению с позднейшими биографиями так называемых "пророков". Цельная личность Будды, благодаря неудержимому полету индийской фантазии и отсутствию исторического чутья у индийских писателей, изображена так, что научная критика лишь очень немногое из этих описаний может признать вполне достоверным. Это особенно следует заметить в отношении Мохаммеда.

Княжеский сын, Сиддаттха, впоследствии названный "Буддой", родился около 560 г. до Р. X. в м. Капилавасту, теперешнем селении Уд, расположенном, на южном склоне Гималаев. Он происходил из древнего владельческого рода. Предки его не были, впрочем, царями. Это были только знатные и богатые князья, подвергнувшиеся по смерти Будды нападению со стороны более могущественных косалов. Родителями его были Суддгадано и Мая, умершая на седьмой день после рождения сына.

Согласно позднейшему сказанию, рождение великого человека было предвозвещено Брамой. Когда Брама решил, снизойти на землю для спасения людей, то он, произведя выбор своей будущей матери, остановился на Мае. Он вселился в нее, проникнув в ее утробу в виде солнечного луча. До этого времени она не имела детей. Рождение Будды сопровождалось различными знамениями; в городах замечалось небесное сияние, земля колебалась, слепые прозревали, хромые стали ходить, глухие слышать. Новорожденного младенца погрузили в крещальную купель. Громким голосом он, всем возвестил свое божественное происхождение и близкое искупление. Из глухой горной пещеры к нему пришел старец-отшельник и упав перед ним ниц, сказал: "воистинну младенец этот будет высшим и совершеннейшим Буддой, воистинну он укажет путь спасения". Но все это, разумеется, данные апокрифические. Исторически достоверно только то, что Сиддаттха вырос, окруженный восточною роскошью княжеского двора, среди общей распущенности нравов. Отец выстроил ему три дворца, рассчитанные на три времени года, -на время дождей, на жаркое и на холодное время. Здесь рос будущий реформатор, проводя время в роскошных тенистых садах, с прудами, покрытыми цветами лотоса, днем блестевшими под лучами ослепительного солнца, а вечером издававшими дивное благоухание, в тени манговых деревьев и раскидистого тамаринда, между которыми ездили на слонах. Еще когда он был юношей, его женили на знатной принцессе и преподнесли целый гарем красавиц, отличных танцовщиц и певиц. Но вдруг почему-то в душе молодого принца произошел переворот. Ему стало душно, светская жизнь перестала интересовать его, - и он начал задумываться над ничтожеством мира.

Как произошел этот переворот, чем он был обусловлен, об этом история молчит. Легенда говорит следующее: однажды, когда Будда гулял в своем парке, он увидел дряхлого старика, опиравшегося на посох и медленно двигавшегося вперед. Будда, перед которым до этого времени скрывали всякое горе, крайне удивленный, спросил своего возницу Чанно: "что это за удивительное существо"? Чанно ответил": "старец". - "Разве он родился таким"? продолжал спрашивать князь. - "Нет, господин, раньше он был таким же молодым и цветущим, как ты". - "Много таких стариков"? -"Очень много, господин"". - "А каким образом он оказался в таком положении"? - "От естественной причины, ибо все люди, в конце концов, должны сделаться дряхлыми стариками, раз они не умерли в дни своей юности". - "И я, Чанно"? - "И ты, господин""... - Случай этот настолько расстроил молодого принца, что он тотчас же вернулся домой.

***

Читайте также по теме:

• Главнейшее отличие буддизма от Православия - Юрий Максимов
• Святой Николай Японский о буддизме - диакон Георгий Максимов
• Архиепископ Гурий Степанов и его полемика с буддизмом - диакон Георгий Максимов
• Был ли Иисус Христос аватарой? - Виталий Питанов
• Сотериологическое учение о "спасении только верой" буддийской школы "Чистой Земли" и теистические тенденции в истории буддизма - Алексей Гунский
• Цари горы. Дворцы над облаками и "половина богатства мира". Как жили Далай-ламы - Антон Ширяев
• Одержимость как форма духовной практики в индуизме, буддизме и оккультизме - Виталий Питанов
• Нетленное тело Хамбо-ламы Итигэлова - миф для верующих - профессор Галина Ершова
• Мифы о Тибете и тибетских монахах - Сергей Мазуркевич
• "Я скучаю по Христу", или Как буддист стал православным - Нил Страйкер
• Христианин, практикующий буддизм: возможно ли это? - Виталий Питанов
• Несостоятельность буддийской критики христианского теизма - диакон Сергий Барицкий

***

Несколько дней спустя, он наткнулся на прокаженного. Чанно опять объяснил ему замеченное явление. Принц был настолько потрясен всем виденным и слышанным, что немедленно отказался от всех утех жизни и предался размышлениям о человеческих страданиях. Некоторое время спустя, он увидел на дороге разложившиеся труп человека. Заметив его, он в величайшем волнении вернулся домой и воскликнул: "Горе мне! На что весь блеск и роскошь, -раз они не могут предохранить от старости, болезни и смерти! Как несчастны люди! Неужели нет средства, которое могло бы положить конец болезням и смерти"? И, вот, не успел он кончить этих слов, как перед ним появился аскет; он облачен был в желтую одежду; лицо его носило отпечаток внутреннего покоя. Аскет указал Будде, что жизнь-не благо, а зло, от которого нужно бежать.

Под неотразимым влиянием этих слов принц решил отказаться от жены, детей, от всякой роскоши и уйти в пустыню. В последнюю ночь, проведенную им во дворце, его, по обыкновению, забавляли плясуньи и певицы. Под звуки пения он заснул... Проснувшись через некоторое время, он увидел обнаженные тела танцовщиц. Ему показалось, что перед ним поле, усеянное человеческими трупами, и что дворец его объят пламенем. "Горе мне, кругом меня несчастье", - воскликнул он в ужасе, "настало время идти по большому пути!" Уходя, он вспомнил о своем новорожденном сыне. "Взгляну еще раз на него", - подумал он. Сиддаттха направился в спальню жены, спавшей на усеянном цветами ложе. Протянутая рука ее покоилась под головой ребенка. "Если обниму ребенка-она проснется; когда сделаюсь буддой-вернусь, тогда посмотрю на сына". Сказав это он выбежал на двор, где его ожидала лошадь; на ней княжеский сын ускакал от жены и ребенка в глубокую ночь, вероломно покинув их на произвол судьбы, -бежал, чувствуя омерзение к бытию с его удовольствиями. Отвращение от мира дало первый толчок к превращению принца в "будду", оно же и впоследствие проходило красною нитью и через всю жизнь пророка. Но вслед за беглецом, как тень, отправился и его искуситель, чаявший дождаться минуты, когда в душу пророка заползет червь сомнения, или в ней проснется затихнувшая жажда наслаждений. Принцу было 29 лет, когда он, вступил на новый для него житейский путь. Теперь для принца наступило время скитальчества, постов и поисков за душевным покоем. Поучение двух браминов, утверждавших, что молитва и мистическое углубление в самого себя открывает путь к истине, не удовлетворило скитальца. У браминов он, перенял, однако, дух пессимизма, -учение о переселении душ и нирване. Истязания, которыми он подвергал свое тело, также мало удовлетворяли его. Шесть лет он истязал себя: пятерых учеников привлекли к, нему его подвиги: шесть лет сидели они, с прижатым к нёбу языком, "крепко держа, крепко сжимая и крепко терзая свои мысли", но просветления все не было. Тело его превратилось в скелет. Он начал опять есть и пить, за что его покинули ученики, и он остался один. Но вот, наконец, просветление нашло на него ночью, когда он лежал под деревом познания боди (смоковницей) и тщетно ломал себе голову над решением мучившей его загадки. Внезапное вдохновение озарило его и указало ему путь к освобождению от страданий, - дало ему ядро будущего учения [3].

Таково начало буддизма. Полный восторга, Будда воскликнул: "Благодаря познанному и виденному, моя душа очистилась от греховных похотей, освободилась от греховного земного существования, очистилась от греховных заблуждений и от греховного незнания. В искупленном пробудилось знание об искуплении, уничтожено возрождение, исполнился образец святой жизни, совершен долг; не вернусь я больше в мир. Так познал я".

Этот поворотный пункт в жизни Будды - факт исторический. Проведя нисколько дней в глубоких размышлениях у подножия священного дерева, Будда отправился к смоковнице "айяпаля", к "дереву пастухов коз", где он в последний раз подвергся искушению. Злой дух Мара, начал внушать, ему сейчас же покончить с жизнью и погрузиться в нирвану, не возвестив своего учения людям; если он это сделает, то один избегнет злого духа, а не все человечество. Будда начал колебаться. Представлявшаяся ему впереди, полная страданий и лишений, жизнь проповедника испугала его. "Если я возвещу свою веру, и меня не поймут, то я только устану и измучусь, -думал он, - К чему вещать миру то, что с трудом лишь мне самому удалось достигнуть. Пусть истина скрытой останется от злых и обуянных гневом. Вещь это трудная, глубокая, простому уму недоступная; видеть не должен ее тот, чей разум мраком окутан".

Только после того, как сам Брама, упав перед ним ниц, сказал: "В стране Магада завелась недавно нечисть, грешников ученее. Открой, о, мудрец, врата вечности, поведай, безгрешный все, что узнал ты. Кто на верху стоит - на верхушке скалы, -чей взор народ, страны обозревает? Так и ты, о, мудрец, восстань и брось бесстрастный свой взгляд на людей, страждущих от рождения и лет. Вперед, вперед, победный герой! Пройди весь мир, безгрешный, путей возвеститель: заговори, владыко! Твои слова понятны будут многим". Будда решается и говорит: "Пусть перед всеми откроются врата вечности, кто имеет уши, да слышит и верует". Не смотря на все происки искусителя и целый ряд всевозможных препятствии Будда твердо решается возвестить людям средство, при помощи которого можно было бы избежать жизни со всеми ее страданиями, радостями, счастьем и душепреселениями. Он, возвестил догму полного умерщвления души. Первыми прозелитами были два купца, давшие ему свои чашки с кушаньем. С отрезанными волосами, в желтой одежде, с тарелкой для сбора милостыни, похожий с виду на браминского аскета, Будда пошел со своей проповедью, "вращая", по буддийскому выражению, "колесо учения".

Не трудно убедиться в том, что благочестивая легенда сильно прикрасила начало буддизма множеством мнимых чудесь. Так, напр., рассказывают, что, когда перевозчик отказал Будде в лодке, то Будда перешел по волнам Ганга с одного берега на другой. Пяти покинувшим его ученикам, в доказательство своей святости, он удлинил языки до самого носа, и, когда те в обращении называли его словом "друже", то он сказал им: "не называйте, монахи, совершенного именем "друг". Свят, монахи, совершенный, всецело просвещенный Будда. Откройте, монахи, ваши уши; бессмертие найдено". Но из этих и подобных им восточно- мистических прикрас ясно только одно то, что действительно в жизни нового реформатора произошел решительный переворот. Прежний чувственный князь, благодаря отвращению к жизни, обрел призвание пророка.

2. Происхождение Мохаммеда. - Впечатления детства. - Путешествие и женитьба. - Значение иудейства и христианства для склада его религиозных верований. - Влияние на них же эпилепсии "пророка". - Первые его неудачи в распространении новой веры. - Несколько замечаний о нравственных качествах Мохаммеда сравнительно с Буддой

Если мы перенесемся от Будды на 1000 лет вперед и познакомится с влияниями, среди которых рос Мохаммед, то окажется, что в истории двух "пророков" есть много сходного. Подобно Будде, Мохаммед происходил из старинного, знатного рода Корейшитов. Впрочем, родители его Абд-Аллах и Амина были бедны, и мать, вскоре овдовевшая, не могла воспитать сына в роскоши и богатстве, как Шакья - принца Сиддатха. Тем не менее, по крови он принадлежал к первой аристократии страны. Подобно тому, как основатель буддизма впоследствии переменил свое наименование Сиддатха на должностное имя "Будда", так и родившейся в апреле 571 г., в Мекке, пророк носил, кажется, имя Котам, и только незадолго до или после бегства в Медину назвал себя Мохаммедом, т. е. "давно желанным, достохвальным". Он сам говорил о себе: "я Мохаммед: я Амад (параклит), Гашид (будитель мертвых), Махий (истребитель), Хатим (печать), Акиб (последний)". Вообще, он дал себе шесть прозваний, из которых, по его желанию, самым употребительным сделалось прозвище Мохаммед  [4].

И его рождение - благочестивая легенда окружила чудесами, явлениями ангелов и предсказаниями. Амине будто явился ангел и сказал: "ты носишь под сердцем господина и пророка своего народа". Дед новорожденного - Абд-аль-Матталиб взял его на руки, пошел с ним в Каабу и благодарил Бога за подарок. Затем архангел Гавриил разверз грудь младенца, вынул его сердце, омыл и, выбросив кусок черной запекшейся крови, положил сердце обратно на место. Как легко видеть, обряд этот означает освобождение от греха. Также и история вифлеемского избиения младенцев опять находится в сказаниях о гонении, поднятом арабскими прозорливцами и иудеями. Если откинуть все легендарное, то окажется, что Мохаммед вместе со своей матерью вел тихую, бедную, незаметную для мира жизнь. На шестом году жизни он потерял мать, и тогда сироту-мальчика взял к себе его бедный дядя Абу-Талиб. Между тем как принц Сиддатха наслаждался роскошной жизнью в чувственных удовольствиях юности и сладострастных оргиях, Котам просиживал днями на голой скале, или на краю пустыни и стерег овец. Только один раз, на 12-м году жизни, он ближе увидел свет, когда дядя повез его в Боцру, на базар. Более точных сведений о его юношеской жизни не имеем. Вскоре, однако, судьба ему улыбнулась. В противоположность скромному Будде, оставившему свое богатство ради бедности, Котам из бедного сделался богатым. Он сделался доверенным лицом одной богатой вдовы Хаджиджи, бывшей уже дважды замужем. Практическая ловкость и коммерческий талант, хитрость и оборотливость настолько возвысили его в глазах вдовы, что он сделался предводителем ее караванов и объездил всю южную Аравию. В конце концов 40-летняя вдова предложила 25-летнему юноше свою руку, и Котам сделался обладателем большого богатства. Отец Хаджиджи был против этого брака; однако хитрая вдова сумела устранить это препятствие. Она напоила отца пьяным и получила разрешение на брак. Все нужное для свадьбы было заранее приготовлено, и, прежде чем старик протрезвился, Хаджиджа была уже женою Мохаммеда. Таким образом, подобно Будде, последний вкусил сладостей супружеской жизни; жена любила его и имела великое влияние на развитие ислама. Мохаммед нашел в ней надежную опору своей пророческой миссии. Сначала у него не было больше жен, но впоследствии, по смерти Хаджиджи, пророк впал в любострастие. От первой жены у него было шестеро детей; все они умерли, за исключением самой младшей - Фатимы, чрез которую род пророка продолжается и поныне. До сорока лет Котам вел жизнь торговца и семьянина, не помышляя о звании пророка. Если теперь мы зададим себе вопрос: что же заставило его сделаться пророком, то разгадку этого найдем прежде всего, в противоречии между религиозными убеждениями Мохаммеда и соплеменного ему народа.

Подобно Будде, впитавшему в себя предварительно все духовные течения своего времени, и Мохаммед усвоил себе основные идеи монотеизма, благодаря частому соприкосновению с евреями и с иудео-христианами. С некоторыми из последних он находился в тесных дружеских отношениях. Сам он сделался "ганифом", т. е. иудео-христианином, и отрекся от языческой религии своих соотечественников. Но главная причина коренилась, все-таки, в нем самом. Будда пришел к разумению своего призвания путем размышлений под деревом боди; Мохаммед сделался пророком вследствие болезни. Исторически несомненно, что он был эпилептик. Еще в молодых летах с ним случались припадки; но особенно острое течение болезнь приняла в его зрелые годы. Пророк падаль на землю, закрывал глаза, губы его покрывались пеною и "сам он ревел, как молодой верблюд". С этой истеричной, более душевной, чем телесной болезнью соединялось еще много других симптомов, которые объясняют нам характер исламского пророка. Таким больным свойственна не только ненасытная жажда наслаждений, но и склонность ко лжи. Последняя у истеричных индивидов переходить сплошь и рядом в привычку. В истеричном субъекте вырабатывается нечто вроде духа лжи; больной старается внушить всем окружающим ложное о себе представление. К этому присоединяются еще истерические сны, галлюцинации и видения. Гарит-Ибн-Гишам спросил однажды пророка: "Rаким путем он получает откровение"? Пророк ответил: "Bногда ко мне является ангел под видом человека и говорит со мною, порою - я не вижу никого, а только слышу звуки бубна или колокольчика; в таком случае становится мне очень не по себе. Когда затем невидимый ангел меня покидает, я воспринимаю все то, что он мир внушил".

Религиозное брожение у пророка началось по достижении последним 40-летняго возраста. Мохаммед сделался крайне беспокойным; ночью ему являлись привидения, припадки усилились. Он начал часто ходить на гору Хира к пустынно-жителю иудею-христанину Саиду, и здесь, летом 612 года, пробил час рождения ислама. Однажды во время припадка, Махоммед увидел ангела [5], который трижды повторил свое требование, чтобы он прочел принесенное с неба откровение и сказал: "выскажись во имя Творца", т. е. выступи пророком". Не зная? наверное, был ли это самообман, или, действительно, Сам Бог повелел призвать его, истеричный Мохаммед был близок к помешательству. "Не был ли это сон? Злая шутка со стороны нечистого духа"? Долго считал он все это дьявольским наваждением и помышлял даже о cамоубийстве. Таким образом, и он подобно Будде, должен был пройти через ряд искушений; оба боролись с самими собою. Будда боролся с эгоизмом и страхом, Мохаммед - с болезненными иллюзиями. В этой борьбе существенную поддержку оказала Мохаммеду его жена Хаджиджа и иудо-христианин Варака. Они успокаивали его и сделались, таким образом, основателями, а вместе и первыми приверженцами новой веры. Когда Мохаммед начал верить в собственную иллюзию, что он призван возвестить монотеизм, то мало-помалу успокоился. Чудные видения ангела участились, причем все его наставления пророку стали заканчиваться теперь неизменными: "о, Мохаммед, воистину ты посланник Божий, а я - Гавриил". Если первое откровение было галлюцинацией, то следующие были жаждой его больной души. В этот период Мохаммед еще не выработал себе ясного представления о своем будущем учении. В то время, как Будда выступил перед народом с определенной проповедью, Мохаммед все еще колебался, и только после бегства в Медину создал до известной степени стройную систему учения. Сначала Мохаммед и не думал создавать мировую религию: он имел в виду только одну национальную. Его колебания объясняются очень просто его необразованностью, в частности, неимением богословского образования и зависимостью от чужих мнений. Сначала он сделал попытку примирить свои монотеистические взгляды с религиозными взглядами своих родственников. На первый раз он не решался посягнуть на языческий культ Каабы и сам участвовал в церемониях, праздника пилигримов и таким образом санкционировал фетишистское поклонение черному камню. Впоследствии он оставил и фетишизм и перешел на сторону иудео-христианства, у которого позаимствовал целый ряд обрядов и церемоний, молитвы и омовения, названия и имена, а, главным образом, "Кыблу", т. е. обычай ежедневного произношения троекратной молитвы - с лицом, обращенным к иерусалимскому храму; впоследствии, когда пророк, совершенно прекратил свои сношения с иудео-христианами, он всем правоверными повелел и обращаться к Каабе.

***

Читайте также по теме:

• "Диалоги с мусульманами" - епископ Феодор Карский
• Против язычников, или магометан - святитель Симеон Солунский
• Преподобный Феодор Студит об исламе - Юрий Максимов
• Преподобный Иоанн Дамаскин об исламе - Юрий Максимов
• Святитель Игнатий Брянчанинов: высказывания об исламе и мусульманах (извлечённые из писем святителя) - святитель Игнатий Брянчанинов
• Мученическое исламоведение - Юрий Максимов
• Ислам в богослужебных текстах Православной Церкви - Юрий Максимов
• Мусульмане и мусульманство в житиях византийских святых - Юрий Максимов
• Святой Константин-Кирилл Философ об исламе - Юрий Максимов
• Взгляд русского путешественника XV века Афанасия Никитина на ислам - Юрий Максимов
• Исламский мир в "Хронографии" преподобного Феофана Сигрианского - Юрий Максимов
• Три антимусульманских сочинения - митрополит Антоний Храповицкий
• Монах Иосиф Вриенний об исламе - диакон Георгий Максимов
• Беседа христианина с сарацином - преподобный Иоанн Дамаскин
• Спор, случившийся между монахом и тремя мусульманскими богословами - монах монастыря св. Симона Рыбаря Георгий
• Диспут с хионами - святитель Григорий Палама
• Ответы христиан против агарян, хулящих нашу православную христианскую веру - святой преподобный Максим Грек
• Слово обличительное против агарянскаго заблуждения и против измыслившего его Магомета - святой преподобный Максим Грек
• Слово 2-е, о том же к благочестивым против богоборца Магомета; здесь же отчасти и сказание о кончине века сего - святой преподобный Максим Грек

***

Всеми этими уступками Мохаммед не достиг, впрочем, ничего существенного; уже многие и тогда считали его лжецом и лицемером Правда, партия пророка в первые месяцы насчитывала до 100 человек, в том числе его ближайших родственников: Хаджиджу, Бараку, Абу-бекра, двоюродного брата Али, сильного Омара, много рабов и других низшего звания людей; но корейшиты не переставали дурно относиться к приверженцам новой религии и часто убивали их. Многие из них, спасались бегством в Абиссинию, найдя защиту в лице тамошнего христианского царя, - другие умерли мученическою смертью. Сам Мохаммед должен был перенести много обид и едких насмешек; корейшиты, во главе с заклятыми врагами Мохаммеда, забрасывали его на улице грязью, считали его сумасшедшим и, даже, покушались на его жизнь. Этих-то врагов своих Мохаммед и решил во чтобы ни стало переманить на свою сторону. Сопротивление придало силы его убеждению и закалило его энергии. Первоначально его изречения отличались силой, простотой и рифмической стройностью, теперь его фантазия начала делаться все более страстной и необузданной. Он грозил корейшитам божьими карами, каменным дождем и страшным судом. А так как ничего такого не наступало, то изобретательный на подобный выдумки пророк, в конце концов сделался предметом еще более едких насмешек. Однажды, во время проповеди, он рассказал своим слушателям, что совершил на крылатом скакуне Бараке воздушное путешествие в Иерусалим, а оттуда на седьмое небо, где его приветствовали патриархи злюбленного посланника Божия. Даже Сам Бог, по словам Мохаммеда, назвал его перлом и конечной целью создания. Противники этот рассказ встретили смехом, приверженцы недоумением, третьи отпали от него, пока пророк не объявил все это за сон. Впрочем, впоследствии он опять утверждал, что все это случилось с ним наяву. Так в душе пророка, не желавшего теперь отказаться от своего призвания, боролись самые противоположные чувства: чувство правоты и лукавства, истины и лжи. Как видно, ислам, будучи более близким к христианству, чем буддизм с его атеизмом и нигилизмом, в то же время стоит гораздо ниже буддизма в смысле нравственной силы и чистоты волевых движений. Будда никогда не был таким наглым лжецом и лицемером, каким был Мохаммед. Все сказанное о религиозном развитии Мохаммеда изображает его как еще неопределившегося и изменчивого в своих воззрениях мечтателя. Но такое направление неминуемо должно было низринуть пророка в бездну самых ужасных преступлений.

3. "Книга родства И. Христа". - Его происхождение "от Духа Свята и Марии Девы". - Безгрешность Богочеловека. - Его детство и отрочество. - Крещение от Иоанна. -  Искушение от диавола. - Значение этих событий. - Аналогичность священных повествований в рассматриваемых религиях и соображения в пользу божественности христианства

"Книга родства Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова"-так начинает Евангелие св. апостол Матфей, и затем перечисляет главнейших членов родословной Спасителя. Необыкновенная книга! Имеющая целью показать плотское родство между Христом и Его царственным предком и еще более ранним великим праотцем Авраамом, она заключается словами: "Иаков родил Иосифа, мужа Марии от которой родился Иисус, называемый Христос". Каждому члену великой родословной указан свой родитель, и только один Христос-Спаситель не имеет такого: Ему дана только одна Мать. Потонувший в пучине греха человеческий род не мог своими усилиями произвести на свет безгрешного и святого: от грешных рождаются только грешники. Другими словами: какого необыкновенного человека, пусть он будет гениальный ученый, законодатель или правитель, ни произвел бы человек, все-таки, в нем гнездился бы грех со всеми горькими его плодами, а великий гений не только не мог бы искупить мир от греха, но сам прежде других нуждался бы в искупителе. Сколько раз лучшие люди в дохристианском язычестве пытались выступать в качестве самоискупителей - и как же горько раскаивались в своем безумии! Слова и стремления их были прекрасны, но разбивались о несокрушимую для человеческих сил твердыню греха и всяких пороков. Недаром полный горестного отчаяния в невозможности одними человеческими средствами избавиться от царящего в мире зла, великий Платон устремляется своим умственным взором в неопределенную даль, когда придет желанный Спаситель.

Еще более, чем в языческом мире, это сознание бессилия рода человеческого спастись без вышней помощи проявлялось в подзаконной церкви. Как ни велик был своей верой праотец Авраам, которого Сам Бог называет Своим "другом", -однако в настоящем последний был безотраден и чаял утехи только от грядущего Мессии: "Авраам, отец ваш, говорит Спаситель, рад был видеть день Мой, и видел, и возрадовался". Как ни праведен был в своих житейских путях страдалец Иов, однако и его великая праведность исчезает пред грозным, правосудием Божиим, и он уповающе смотрит в далекое будущее, когда "Присносущный искупит его и исцелить его терпящую недуг кожу".

Спас Миру Христос должен был произойти от Давидова "корня", по человечеству, но так как Ему надлежало избавить людей от греха и смерти, то Отцом Своим Он должен был иметь только Бога. Вот почему Иудеи так тщательно сохраняли вышеупомянутую "книгу родства" Мессии, так что в рассуждении этой книги не может рождаться никаких основательных сомнений. Что касается самого главного, а именно, происхождения Христа от Давида, то мы можем быть на счет этого совершенно спокойны, даже и в том случае, когда бы не располагали подробною родословною в Евангелии. О Давидовом Сыне мы могли бы заключать из молчания врагов Иисуса, ни разу не дерзнувших утверждать, что Он не может быть Мессией, так как не происходить от Давида, хотя Сам Спаситель подавал близкий повод к тому (Мф. 22:42-45). Мы могли бы заключать о царственном происхождении Христа далее, из находящихся в Мф. 9:27; 15:22 исповеданий, по которыми плотское родство между Христом-Спасителем и Давидом оказывается всем известным и всеми признанным фактом. Наконец, мы осведомлены были бы насчет этого апостолом Павлом (Рим. 1:3; 2Тим. 2:8), который располагал совершенно достоверными данными касательно того, что Иисус Назарянин и с генеалогической стороны вполне отвечал тем признакам, которые, по свидетельству ветхозаветных писаний, должны были принадлежать Мессии. Сколько священных воспоминаний теснится в нашей душе при чтении в "книге родства" имен таких, например, язычниц и "грешниц"", как Руфь, Раав и Фамарь, состоящих в числе прародительниц нашего Господа! Но вот и другие думы, порождаемый той же книгой. Не замечаете ли вы с какой поразительной симметрией изображается великая родословная у евангелиста Матвея? Трижды - "родове четыренадесяте": четырнадцать родов от Авраама до Давида, четырнадцать от Давида до вавилонского пленения, четырнадцать от пленения до Христа. Что хочет сказать нам евангелист такой, построенной по правилам, строгой симметрии трехчастной родословной?

На основании известных, наблюдаемых в планетных системах, явлений один астроном указывает, на определенный и досоле считавшийся незанятым пункт в небесном пространстве и говорит: здесь еще должна находиться новая планета. Другой астроном направляет более сильный телескоп на указанный пункт и - планета открыта! Так и в мировой истории задолго вперед мог обозначиться известный пункт, на котором следовало ожидать или появления какого-либо необыкновенного лица, или какого-нибудь первостепенной важности события. Таким пунктом было явление во плоти Христа. Когда, начиная от Авраама, прошло четырнадцать поколений, тогда наступила пора политического и религиозного расцвета народа Божия при царе Давиде. По истечении, начиная с Давида, четырнадцати поколений, настало великое народное бедствие пленения. Следовательно, по аналогии, надо было ожидать того, что чрез четырнадцать послепленных родов Бог посетит или Своим гневом или милостью Своей. Произошло последнее. Итак, Спаситель пришел в мир, -такова мысль, положенная в основе книги родства, -когда исполнилась кончина лета. Бог изначала так расположил времена, что они должны, были располагаться симметрически от одного периода до другого и, наконец, найти свое гармоническое завершение в рождестве Господа Иисуса.

Если теперь три части книги родства подвергнуть хронологическому измерению, то нетрудно будет убедиться в существовании здесь своего рода ритма. Считая Авраама отстоящим от Христа на 2200 лет, Давида мы увидим тогда удаленным от Него же на 1100 лет, как раз посредине между Авраамом и Христом; но, в таком случае, Вавилонский плен окажется в 550 году, ровно среди Давида и его божественного Потомка. Бог, Который, как Бог природы, в столь удивительной симметрии расположил расстояния планет от солнца, как Бог истории, в строгой закономерности расположил так же расстояния отдельных исторических эпох от Христа, этого Солнца всемирной истории.

Возникновение всякой человеческой жизни является глубокой тайной уже по своей физической, а еще более по духовной, личной стороне. Ибо положение, по которому человек представляет собою не что иное, как произведение своих родителей и, далее, всей окружающей обстановки, решительно опровергается многократным опытом, каждой сильно развитой и образованной личностью. Духовные дарования, отличающие талантливых людей от посредственных, не состоят в роковой зависимости от закона так называемого естественного подбора. Они встречаются сравнительно очень редко, обнаруживая изумительные вариации в своем развитии, так как на своей высочайшей точке талант и еще более гений во сто или, даже, в тысячу крат, возвышается над обыкновенной посредственностью.

Таким образом, всякий человек представляет собой своеобразную личность, такую индивидуальность, внутреннюю сущность которой невозможно произвести из свойств родителей или из особенностей окружающей обстановки, но которая объясняется исключительно творческою силою Божией. С поразительной очевидностью это наблюдается у выдающихся деятелей, призванных Высшею Волей к проложению новых путей в различных областях человеческой жизни. На таких людей нельзя смотреть как только на произведения известного времени;-ибо как может время дать своим великим сынам то, что впервые оно само должно получить от них? Наоборот, они уже одним своим существованием являются в качестве живых памятников творческого Божьего действия, представляя собою в собственном смысле слова чудо. Но, с другой стороны, призванный к проложению новых путей жизни не мог бы сделаться таким, каким он быть должен, если бы на встречу ему не устремлялось самое время, с его свободной восприимчивостью и с жаждой того, что именно этот человек может дать ему. Другими словами: когда в мировой истории должно произойти что-либо новое и великое, тогда творческое Божие действие оказывается в наибольшем соответствии с глубочайшими потребностями человеческого духа. В том-то и состоит царственная тайна Божьего мироправления, чтобы отметить час, в который томительное ожидание и исполненная надежд восприимчивость человечества достигают такой степени духовной зрелости, на которой только и возможно нисхождение на землю высочайшей творческой силы. Эти часы суть подлинно великие часы Божьего посещения в истории, часы рождения новых и очень важных исторических эпох.

Так и в тот знаменательный час, в который Спас мира должен был вступит в этот мир, восприимчивость рода человеческого к спасению и потребность в последнем заявляли себя, как никогда еще прежде. С особою силой жажда спасения развилась среди сравнительно небольших числом, но за то великих вёрою "истинных израильтян"", к числу которых принадлежала также и обрученная старцу Иосифу Дева Мария. Нежная и вместе рассудительная открытость ее чистой души к восприятию божественного воздействия расцвела в Ней роскошным благоухающим цветом. Вот почему девственная Мария представляет собой ту высочайшую ступень в человеческом роде, на которой явилось возможным действие творческой силы, чтобы проявиться в завершительном моменте божественного откровения и проявить в условиях человеческого существования величайшего из всех рожденных женами. "По обручении Матери Его Марии с Иосифом", читаем у евангелиста Матвея, "прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго".

Здесь пред нами совершенно иное, по сравнению с вышеупомянутым содействием творческой Божией силы при рождении и знаменитых гениев в роде человеческом. Там проявляется только содействие Божие, а здесь-исключительно только Божие действие, устраняющее всякое участие мужского фактора. В силу этого, именно, обстоятельства никакое другое событие из жизни Спасителя не подвергается большим нападкам со стороны отрицательной критики сравнительно с этою "главизной" Боговоплощения. Но так как здесь приходится трактовать о предмете, требующем особенно деликатного к себе отношения, то неудивительно, что, наряду с непримиримою резкостью непосредственного отрицания, на этот таинственный пункт священной истории изобильно пролились так же и целые реки всякой клеветы и позора. И, однако же, если поразмыслить о том, что Родившейся от Марии должен был сделаться Искупителем от греха и единым Посредником божественной жизни для всего человечества, и потому не мог быть только относительно лучшим и менее греховным, сравнительно с другими людьми, по должен был явиться олицетворением совершенной чистоты и святости, то нельзя будет не согласиться с тем, что и происхождение Его могло быть только таким, о котором повествуют евангелисты Матвей и Лука. Здесь не довольно было одного только содействия Божия, но требовалось Его самодействие.

Сказанное будет яснее, если обратим внимание на то, что Господь Иисус должен был не только восстановить человеческую природу в ее первобытной чистоте, но должен был явиться воплощением высочайшего ее совершенства, какою она была только предуказана и предуготована в Адаме: как "дух животворящий", "последний Адам" должен был открыть Собой, по человечеству, новую высочайшую ступень рода человеческого вместо первой, только "душевной" (ср. 1Кор. 15,:45-47). Таким образом, по истечении пятитысячелетней остановки в творческой деятельности, опять настало время открытия последней в ее высочайшем совершенстве.

Как же теперь в первотворении совершался переход от низших ступеней к высшим? Так, что в материал предшествовавших низших ступеней творения творческим Божиим словом вливалась божественная жизнь, посредством которой низшая форма бытия восходила к высшей. По такому же закону происходит и открытие начинающейся в Самом Спасителе высшей ступени человеческого развития. Представляемое Девой Марией человечество дает материал, или образует такую почву, из которой произрастает Началоположник и Носитель этого нового развития. Но для осуществления последнего должно произойти непосредственное нисхождение Божией творческой силы на эту исторически данную почву. Другими словами: Иисус должен иметь Мать из дщерей человеческих, но родиться от Нее Он должен действием творческого Духа Божия.

Опасение, что, благодаря соучастию женского фактора, Родившийся не будет свободен от греховного приражения, если не призвать на помощь римско-католический догмат о непорочном зачатии, -это опасение совершенно не основательно, а только таким представляется. Ибо, что касается, прежде всего, самого момента зачатая, то Дева Мария выступает в нем только восприемлющей, без какого либо возбуждения своей природы, исполненная одного священного восторга: "се, раба Господня: буди мне по глаголу твоему!" Таким образом, здесь не может быть и речи о применении какого-либо греховного элемента. Последующее непорочное развитие, вместе с возрастом младенца Иисуса состояло в том, что Он отстранял от Себя всякое греховное приражение, в то же время усвояя Себе только одно святое, божественное. Где же находится первоначало этого безгрешного развитая Младенца Иисуса?

Не в одном только рождении, но там, где было сокрыто зерно этой безгрешной и святой жизни, то есть, еще в моменте зачатия. Если же, тем не менее, впоследствии народ называл Господа сыном Иосифовым, то в этом нет ничего удивительного, ибо такое, как бессемянное зачатие, событие, вероятно, оставалось некоторое время достоянием только тесного родственного круга. Если же, далее, апостол Павел в своих посланиях не выражается ясно о зачатии Спасителя от Св. Духа, то последнее, тем не менее, является необходимым предположением как апостольского учения об искуплении, так и проповеди об Иисусе, как о втором Адаме. Если, наконец, ап. Иоанн умалчивает о том же предмете, то мы находим у него два главных положения: во-первых, что "рожденное от плоти плоть есть, а рожденное от духа дух есть", и, далее, что Иисус есть безгрешный Сын Божий, составляющий едино со Отцем. Вторым из этих положений необходимо требуется сверхъестественное происхождение Господа Иисуса.

Обстоятельства рождения Господа Иисуса Христа всем нам настолько известны, что здесь не требуется подробно рассказывать о них. Нельзя себе представить праздник рождества Христова без ангелов, пастырей и яслей. Мы не имеем никаких оснований в настоящем случае разделять тревожные сомнения тех, которых мировоззрение не может мириться с бытием и с явлением ангелов. Что ангелы сущёствуют и могут являться на земле и воспевать славу в вышних Богу, - этого наука не может ни доказать, ни опровергнуть.

Но, во всяком случае, она располагает данными в пользу того, что признаки, прилагаемые в Св. Писании ангелам, не содержать в себе ничего противоречивого, и что, следовательно, бытие таких существ, с точки зрения науки, возможно; она может, далее, указать на то, как уже сама по себе близка человеку мысль, что творение, в котором находятся бесчисленные ступени, от высшей до низшей, не обрывается сразу на человеке, как на единственном представителе духовной жизни тварей, а продолжается в незримом мире духов, в постепенном восхождении от низших к высшим, включительно до таких высочайших существ, которые ближе всех стоять к Богу. Особенно же важно для верующих то, что бытие ангелов составляет важнейшую часть учения Самого Господа, Который говорить о них по приточно только, но в самом толковании притчей (Мф. 13:89), или в нравственных увещаниях (Мф. 18:10), следовательно, в чисто предметном порядке. Что же касается ангельского благовестия не знатным и ученым, а простым пастырям, то будем ли дивиться столь необыкновенному, с житейской точки зрения, направленно последнего, когда сообразим, что и первыми слушателями Христова евангелия были не высших рангов люди, а бедные рыбари? Чистый свет истины отражается ведь только в младенчески-чистых душах.

Восьми дней от рождения Младенец Иисус был обрезан, сорокадневным- был принесен в храм, -"стал под законом, да подзаконныя искупить". Достигнув тридцатилетнего возраста, Он крестился от Иоанна. Последний увидев грядущего ко крещению Иисуса, вначале недоумевал: как он, раб, будет крестить своего Господа? Это первоначальное "возбранение" Предтечи - крестить Избавителя отнюдь не указывает на предварительное соглашение их между собой.

Происходящее нередко, хотя и не в такой напряженной степени, на почве естественной душевной жизни явление, когда два человека, две души при первой встрече непосредственно уже понимают одна другую, здесь происходит особенно живо, благодаря исключительным обстоятельствам этой встречи. Как только Иоанн, ведавший о близком пришествии Большаго, увидел Иисуса, тотчас же подумал: это Тот, предтечей Которого являюсь я; а, вместе с тем, у Крестителя созрело и решение: в таком случай я не могу крестить Его, но сам должен креститься от Него. Однако Иисус ответил ему: "оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду". Тогда Иоанн допускает и крестит Его. Когда Иисус выходил из воды, разверзлись небеса, и Дух Божий в виде голубя сошел на Него, и глас был с неба: "Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих".

Как безгрешный, Господь не требовал крещения, а крестился для того, "чтобы явиться Израилю", и чтобы Иоанн с достоверностью "узнал" вземлющаго грех мира, Агнца Божия. "И я видел", - свидетельствует Иоанн, "и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий". Среди тысячи кающихся грешников, пришедших а брега Иорданские, среди гордых своей мнимой праведностью фарисеев и напыщенных всеотрицающим рационализмом саддукеев, среди неправедных мытарей и воинов, полагавших право в силе меча, в толпе отверженных сынов века сего и блудниц, - появление Христа было подобно возникновению источника ключевой "воды в земле жаждущей".

Собравшиеся на берегах Иорданских люди, всяких общественных классов и положений, богатые и бедные, ученые и простые, - все самым присутствием своим здесь свидетельствовали о невозможности удовлетворить надломленную душу благами мира сего и о потребности иных для нее благ. За этими последними они и пришли к Иоанну. Но что мог дать им он? Что иное мог он проповедовать, кроме покаяния? Каяться в надежде получить царство небесное - это еще не значит наслаждаться блаженством, а только видеть его в более или менее отдаленном будущем. Но, ведь, и Авраам, отец верующих, "видел день Господень, и возрадовался", -и, однако же, сколько горя и всяких бедствий расположилось между его радостью и радостью с пришедшим в мир его Спасителя! Ко времени Рождества Христова человеческий род разучился терпеливо сносить житейское бремя и пламенно ждал пришествия Мессии.

То, что было возможно древним праотцам, являлось совершенно невозможным для современников Христова пришествия. Так и крестившиеся от Иоанна, в конце концов, становились беспомощными жертвами собственного ожидания - Его, Спасителя мира. Очищенная покаянием совесть подсказывала всем, что человек должен быть свят, потому что должен был явиться на землю... Святой Человек. Личности рождаются только под воздействием личностей, жизнь возгорается только от жизни, как свет от света. Целые фолианты прекрасных рассуждений о добродетельной и счастливой жизни исписали философы, а жизнь ничуть не улучшалась. Блестящим великолепием оделись мировые столицы, зато какие жалкие рубища едва покрывали наготу нуждающихся!

С самых первых страниц и кончая последним пророком Св. Писание воспитывало веру в Избавителя, - но без Него далее и подвиг веры подчас испытывал страшные колебания. Все говорило о том, что сам человек своими силами не в состоянии устроить себе блаженную жизнь, что ему нужен Целитель, а последнего пока все еще не было. В радости покаянного чувства крестившиеся думали вначале, что Иоанн - Спаситель, но сам же пророк отклонил от себя не принадлежавшую ему честь. Спасать людей или должен был прийти от века предопределенный Агнец Божий, или они вовек не спасутся, и со временем достигнут еще худшего состояния по сравнению с тем, в котором застало их христианство.

В это-то, именно, тревожное и подлинно критическое время и "явилась спасительная всем благодать Божия". С каким неземным восторгом, надо полагать, Грядущий ко крещению Христос был приветствован трепетным Предтечей! Ему и только ему одному суждено было своей десницей указать на грядущего Мессию, и он первый произнес знаменательные слова: "се, Агнец Божий!" С крещением Господним отверзлось небо и впервые после грехопадения среди сынов человеческих нашелся возлюбленный Божий и Сын! Правда, только Он один пока состоит таким, но не всегда же Он будет одиноким: придет время, и, вознесенный на крест Агнец, всех привлечет к Себе.

Итак, исполнилась радостная, но вместе и мучительно-долгая надежда мира: он увидел близко, среди себя самого, своего Спаса. Крещение со всеми сопутствующими обстоятельствами свидетельствовало чающим спасения об открытии последнего. Не мнимую греховность Спасителя подтверждало оно, а, наоборот, Его безмерную святость и Богосыновство, с одной стороны, и, с другой, удостоверяло людей, что только в Нем одном они могут обрести спасение.

Великое таинство представляет собою крещение Иисуса, - великое для Самого Крестившегося, равно и для Крестителя с народом. Теперь Спасителю предлежало первое и решительное испытание. В акте крещения Он выразил совершенную готовность творить волю небесного Отца. Но, чтобы эта решимость Иисуса была вместе с тем и свободным человеческим подвигом, для этого требовалась близость другой возможности: в Своем общественном служении идти путем, противным воле Отца. Благое и богоугодное дело становится в собственном смысле нравственным подвигом, истинно-личным приобретением делающего только под тем условием, когда оно избирается в ясно сознанной противоположности к злому и богопротивному, которое с его призрачными благами так же стучится в двери человеческого сердца. Как истинный человек, Христос не мог не испытать, хотя и безгрешного, искушения, чтобы, "быв искушен по всяческим, мог и искушаемым помочь". Томимый голодом и жаждой, Он мог подпасть искушению - утолить их и несвоевременно и незаконными средствами. Содрогаясь, опять но естественному человеческому чувству, перед страданиями, Он мог испытывать искушение - уклониться от них, даже, и в том случае, когда они предопределены были в предвечном Совете. Восприимчивый к воздаянию Ему чести и признательности со стороны своих соотчичей, Он мог искушаться- добывать Себе знаки почтения насчет Своего послушания Богу-Отцу.

"Хотя Он и Сын, однако, страданиями навык послушанию". Он был, "подобно нам, искушен во всем, кроме греха". -От внимательного читателя истории искушений Спасителя не ускользает то общее, чем так ярко характеризуются все три искушения, а именно, вызовом делать противоположное тому, что принял на Себя Иисус в крещении. Хотя Он и не должен отказаться от Своего мессианского призвания, однако, в ином смысле Он должен признать и осуществить его: не в совершенном послушании Своему Отцу, а, наоборот, в богоборном, своевольном, чисто-мятежном употреблении Своих сил, для достижения мирского владычества и славы. Причем Он имел бы существенную выгоду - достигнуть цели без особых усилий, не подъемля креста и страданий, между тем как уготованный Ему в предвечном Совете путь был усеян самыми острыми иглами. Итак, вопрос в следующем: с Богом или против Бога?

Быть ли Мессией по сердцу Божию, или по сердцу князя мирского? Путем скорбей и лишений, или, в преклонении пред богопротивными вожделениями света, посредством материальных стяжаний и внешнего насилия? Пред нами не притча, но историческое событие, записанное евангелистами со слов Самого Искушенного. Если бы Он, выражался приточно, то Его ученики не обинуясь отметили бы это, чему довольно примеров в евангелии. Невозможно так же видеть в искушениях- только внутренние, в душе Господа-Спасителя, породившиеся сомнения насчет Своего посланничества и целесообразных для совершения его средств. Можем ли мы в самом деле думать, что, спустя тридцать лет подготовительной к общественному служению жизни, Спаситель только в пустыне, впервые составил ясное представление о Своем мессианском деле? Против этого свидетельствует, именно, Его крещение от Иоанна в связи с твердой решимостью исполнить всякую правду.

Нужно совсем отречься от всякого понимания законов духовной жизни, чтобы допустить предположение, в силу которого столь неправильные и находившиеся в непримиримом противоречии с ветхозаветным откровением мессианские чаяния современного иудейства могли бы поработить Его в такой мере, чтобы Он серьезно задался вопросом о том: не перейти ли на сторону сильных князей мира и не сделаться ли орудием их земных целей? Христос преодолел искушения - не Своей внутренней природы, но духа злого: Он, по самому понятию о мессианском служении, не мог отстранить от Себя искусителя, как и впоследствии не отстранил чаши Своих горчайших страданий; не мог еще и потому, что в пустыню был "возведен Духом, чтобы искуситься от диавола". Принятием крещения от Иоанна и победой над искушениями Спаситель раз навсегда утвердил за Собой непоколебимое положение в Своем общественном служении.

Не правда ли, как много аналогичного между буддизмом и мохаммеданством, с одной стороны, и христианством, с другой? Наблюдается немалое сходство в обстоятельствах, предшествовавших рождению основателей рассматриваемых религий, в сопровождавших самое рождение обстоятельствах, а равно и в первых годах их общественного служения. Во всех жизнеописаниях так много сверхъестественного элемента, все так проникнуты благоухающей небесной поэзией, что невольно, даже, в самой чистой душе возникает вопрос: насколько мы в праве приписывать божественность только одному христианству и отрицать ее за другими религиями? Не вернее ли держаться более широкого взгляда на относительное только превосходство первого над последними, тем более, что и по древнеотеческому свидетельству божественный Логос обитал в лучших людях языческого мира? "Мы научены", пишет философ Иустин в своей первой Апологии, "что Христос есть Слово, Которому причастен весь род человеческий. Жившие согласно с Словом и суть христиане, хотя бы считались за безбожников". Если же, действительно, дело обстоит так, то вопрос об абсолютном превосходстве христианства над другими религиями, по видимому, следует считать плодом только недоразумения, и христианская апологетика должна будет произвести у себя "переоценку ценностей", должна будет очистить и нашу богословскую науку от засорения разными вредными порослями, а за нею, разумеется, и практическая жизнь необходимо изменит свое течение и вместо несбыточных идеалов потусторонности обратится к другим, более сподручным ей идеалам.

Итак, что же сказать в оправдание христианства и в доказательство его божественности? Как мы уже видели, находящийся в нем сверхъестественный элемент настолько тесно связан с содержанием и средствами нашего спасения, что ни одной йотой христологии нельзя поступиться без того, чтобы не разрушить стройную систему христианской сотериологии. Христианская догматика и нравоучение - это в высочайшей степени поразительный духовный космос, построенный с соблюдением стройной пропорциональности частей и гармонического их взаимоотношения. В этом чудном космосе есть свое духовное солнце -Бог, на его тверди красуются бесчисленные звезды и планеты, управляемые законами высшей духовной жизни, есть свои стремления и средства к их достижению.

Исторгните из духовной тверди хоть одну наименьшую звездочку - и тотчас рушится вся система. Допустите, например, что Христос родился, как обыкновенный человек, от плотского отца - от учения о Спасителе и спасении не останется камня на камне. Тогда Христос оказался бы таким же, как и мы, грешником и поэтому не только не в состоянии был бы сделаться нашим Искупителем, а, наоборот, Сам нуждался бы в последнем. Пусть земным Его родителем был бы не назаретский древодел Иосиф, а знаменитейший из философов, славнейший завоеватель или какой угодно великий и сильный мира сего, - от этого ни Ему, ни нам не было бы лучше: Он был бы только высокопоставленным грешником, а мы вместе с Ним все еще ожидали бы Мессии. И если нас поражает горестное состоите рода человеческого пред пришествием в мир Спасителя, то трудно себе и представить, что было бы с нами в двадцатом веке христианской эры, если бы не родился Спаситель мира.

Уповать на самоискупление человечества могут только самые легкомысленные мечтатели, не знающие ни глубокой порчи человеческой природы, ни действительных размеров господствующего в мире зла. Но, если прислушаться к горестным и подчас доходящим до Отчаяния жалобам лучших людей дохристианского мира на радикальную его испорченность, если собрать все эти слезы, пролитые миллионами надорванных тяготою жизни сердец, если исчислить эти ужасные гекатомбы принесенных во славу языческих мерзостей жертв, то едва ли кому серьезно придет в голову мысль о возможности спастись человечеству одними естественными силами. Но, в таком случае, остается преклониться пред великой благочестия тайной: именно "Бог явился во плоти"! И Сей воплотившийся Бог есть, именно, таковой, каким Его нам изображает евангелие.

Иное дело, когда мы обратимся к Будде и Мохаммеду. Прежде всего, для чего в их биографиях сверхъестественный элемент? Разве только для того, чтобы свидетельствовать против недостойных носителей совершенно не подходящего к ним звания каких-то странных чудотворцев и никого не спасающих спасателей. В самом деле, вот и Будда рождается от проникнувшего в утробу Майи солнечного луча, и ангелы воспевают появление в мир великого учителя об освобождении от страданий. Казалось бы, что сверхъестественное рождение принца Готамы гарантирует ему безгрешную жизнь. Совсем нет. Наоборот, он в юности предан чувственным удовольствиям и живет подлинно "несыт блуда". Правда, у Шакья-Муни хватило решимости порвать связь с плотоугодничеством, с родным кровом и с семьей, и в тиши уединения предаться размышлениям о житейских страданиях и средствах к освобождению от них.

Но, что касается нравственного усовершения индейского мудреца, то, как бы высоко ни возносили его многочисленные почитатели, он оттого не сделался безгрешным и святым. Родившись во грехах, он и скончался в них же. Его "святость" совсем другой природы по сравнению с Христовой. Вымученная и выстраданная нравственная анестезия - это совсем не то, что разумеем мы, христиане, под саморавенством и гармоническим настроением духа, видящего в этом мире не цель, а только, средство к достижению своего богоподобного назначения, между тем как для Будды он является каким-то повапленным гробом, а человек - его несчастным обитателем. Сам Будда, как известно, никогда не приписывал себе безгрешности, а получил ее от своих восторженных поклонников, постаравшихся приписать своему учителю не только это божеское свойство, но, даже, и обожествить его. Сам Будда вычеркнул из своей догматики Бога, - тогда почитатели произвели в Бога самого Будду; последний не считал себя безгрешным, но суеверие их произвело его в безгрешные. Так творится история - нелепая и нестройная, с чудовищным героем, украшенным знаками призрачного величия, с непостижимо-странною догматикой и моралью, - и, все- таки, находящая своих защитников. Такова психология религии. Но, что касается логики, то ее здесь нет, пока мы дорожим исторической и всякой правдой и не хотим подражать таким легкомысленным исследователям, для которых сравнение есть доказательство.

Встретили две-три внешне сходных черты в буддизме и христианстве - и сейчас готовы кричать об отсутствии оригинальности в христианстве и об его, даже, зависимости от буддизма. Нет, человек, поистине не может предвосхитить себе ничего, если то не будет дано ему свыше. Когда я читаю в евангелии об ангельском славословии в честь рожденного Спасителя мира, для меня понятно оно; но, когда я слышу, что ангелы пели и в честь рожденного Сиддаттхи, -я решительно изумляюсь ничем не мотивированной песне, потому что с его рождением еще одним страдальцем увеличилось число таких же, как и принц, повинных страдальцев, которых он не только не искупил от страданий, но своим личным примером убедил в совершенной невозможности такого искупления, а в пресловутой нирване дал самый вредный суррогат того, что мы называем блаженством. Когда я читаю в жизнеописании Будды об искушении его злым духом, то еще раз убеждаюсь в истине знаменательных слов книги Бытия: "змей же бе мудрейший всех зверей сущих на земли" и в бессилии индейского мудреца пред хитрым искусителем. Ведь жить - значить всей душой любить других людей, любить весь Божий мир и страдать во имя бескорыстной любви, так могуче и вместе с такою нежностью проявленной нашим Спасителем.

Бог есть любовь, и Сын Божий явился на земле, как совершенное воплощение этой чистейшей любви, с особой силой воспламенившейся в Нем (пусть простят нам предположение) при виде плакавших и каявшихся грешников на берегах Иорданских и диавольского искушения в пустыне. Во имя этой любви Спаситель вышел на служение страждущему человечеству готовым испить до дна чашу самых горьких страданий, только бы спасти людей. На борьбу со злом Он выступил во всеоружии добра, как добровольная жертва беспримерного подвига, непоколебимо уверенный в окончательном торжестве света над тьмой. Тщетно сталь бы кто искать такой уверенности у Будды. Великий философ быль вместе и великим пессимистом, не верившим в торжество добра над злом. Зло, по взгляду такого мудреца, сильнее добра, и, следовательно, бороться с ним бесполезно. Есть только одно средство к человеческому "искуплению" - это искусственное притупление собственной восприимчивости к действию зла, чтобы "глазами смотреть и не видеть и ушами слышать и не слышать". Человек должен вести себя, как покойник в гробу, для которого потеряно все земное.

Итак, или в высшей степени активная, с полным забвением о себе и готовностью, даже, самою жизнью жертвовать в пользу ближнего, борьба со злом, или совершенно пассивное непротивление злу, с нескрываемой заботой о своих мелких интересах; или вера в торжество добра, или граничащий с отчаянием страх пред несокрушимою силой зла; или светлый оптимизм, оздоровляющий жизнь и укрепляющий нравственную энергию призванных к ней деятелей, или мрачный пессимизм, погашающий в них едва тлеющую искру веры и убивающих всякое желание подвизаться на тернистом житейском пути. Для каждого, думаем, ясно, какой верный может быть выход из поставленной дилеммы.

Но почему же он не в сторону мусульманства, спросят поклонники Мохаммеда? Потому что, как видно уже из вышесказанного, Мохаммодова вера представляет собою чудовищный плагиат из иудейства и христианства с примесью язычества. Что есть хорошего в мохаммеданстве, то неоригинально, а чем оно оригинально, то нехорошо. Встречающийся в изобилии сверхъестественный элемент в том уместен не более, как в какой-либо героической поэме, имеющей только на своей стороне преимущество поэтической прелести и художественной законченности.

Глава II

1. Буддийское учение об искуплении. - Уничтожение каст. - Причины успеха проповеди Будды. - Монашество. - Противники Будды. - Буддизм и браминство. - Взгляд на буддийскую этику

Учение об искуплении является основною мыслью буддийской системы, - об искуплении только не от грехов, а от житейских страданий, пока умерщвленная душа не погрузится в нирвану. Человек сам совершает дело своего искупления, и отрицаемые Буддою боги, разумеется, ему в этом не помощники. Своим просветлением, призванием, освобождением и славой обязанный единственно самому себе, индийский мудрец наименовал себя "совершенным".

Вместе с браминскими богами Будда, естественно, отверг и все иерархические подпорки, зачеркнул всю школьную богословскую науку, авторитет вед и многочисленные религиозные церемонии, браминские догмы, покаяние, истязания и жертвы. Вместо многоразличных обрядов и церемоний он установить свое краткое и ясное учение с немногими заповедями и выдвинул, в качестве главного условия спасения, внутреннее душевное настроение и чистоту сердца, благожелательность и милосердие, терпение и готовность жертвовать собой для других. Будда придавал некоторое значение также и добрым делам, как необходимому подтверждению религиозной жизни; так, он требовал, как жертвы, подаяния монахам. Более высокой жертвой Будда считал "предание себя Будде, учению и общине", т. е. принятие его учения; еще более высокой - монашество, а высшей, - "когда человек завоевывает себе освобождение вместе с уверенностью, что он не вернется больше в мир. Это - высочайшее завершение всех жертв".

Решительным ударом, нанесенным Буддою браманизму, было уничтожение каст. Его религия должна была явиться религией народной и объединить всех, безотносительно к происхождению, национальности и возрасту. "Подобно четырем рекам, впадающим в Ганг и с моментом впадения в святую реку теряющим свои названия, последователи буддизма перестают быть браминами, воинами, земледельцами и ремесленниками". Казалось бы, что ужасные путы, наложенный браминами с незапамятных времен на народ, и задерживавшие его развитие, уничтожены к его спасению, и что Будду, таким образом, следовало бы приветствовать в смысле величайшего освободителя народа. Но двумя своими мероприятиями Будда свел на нет и обесценил свою реформу. Снявши с индусов одни путы, он наложил на них двойные и, притом, тяжелейшие - прикреплением спасения к монашеству. Только монах мог надеяться сделаться совершенным и войти в нирвану; мирянин же обо всем этом не мог и думать. Миряне могли быть только "упазакас", т. е., "близ стоящими", а монахи-"бикшус", т. е., "избранными", переходившими впоследствии в разряд "арахатс", т. е. "совершенных". Таким образом, уже по своему существу буддизм был предопределен не для всех. Он односторонен и ограничивается одною лишь кастой отрекающихся от мира монахов, покидающих его прелести, дом и семью и умерщвляющих свою душу в монастырях. Буддизм с принудительными безбрачием и бедностью исключает народную массу от участия в блаженстве, так как не каждый же в состоянии сделаться монахом! Насколько ужасны последствия этого принуждения, - видно из другого постановления, по которому в монашество не допускаются больные, дети-до 15 л., рабы и крепостные, солдаты и чиновники. Таким образом, лишенными религиозного утешения и поддержки являются именно те лица, которые более других нуждаются в том. Для них буддизм как бы не существует. Будучи аристократом, Будда, естественно, и сам тяготел к аристократам; и лишь немногие из низших слоев населения были им приняты в число монахов. Поэтому-то Будда не был социальным реформатором; вместо старых перегородок он воздвиг новые, более крепкие; он был лишь религиозным новатором, не оказавшим широкого влияния на нравственно-социальную жизнь своего народа. Однако, уста, проповедовавшие атеизм и нигилизм души, монашество с его неестественными жертвами - в то же время проповедовали любовь и милосердие. Жалость и сострадание -вот основная мысль буддийской морали, -дисциплина и самообуздание - вот главный заповеди ее. Отсюда правило: "оставление всего дурного, делание добра, обуздание мыслей, -вот учение Будды". Будда задумал основать новую церковь. Проповедуя "львиным" голосом на мягком и звучном простонародном наречии восточного Индостана, и употребляя при этом много неестественных и скучных абстракции, нагроможденных друг на друга, повторение тяжелых и неудобопонятных оборотов, Будда переходил из деревни в деревню, из города в город. Успех был поразительный. Благодаря силе своего ученая и располагающей наружности, Будда, в течение своего сорокалетнего проповедничества, приобрел многочисленных приверженцев.

Когда Будда сидел в роскошном иетаванском парке, подаренном ему одним богачом, под тенью пальм, на берегу лотосом покрытого пруда или в "роще газелей", - к нему туда приходили цари и князья, брамины и отшельники и, униженно кланяясь, просили позволения сидеть и слушать его мудрые речи. "К аскету Готаме приходят люди из далеких стран - просить у него совета". В путь Будду сопровождали толпы народа. Некоторые из владетельных князей издавали даже такого рода постановления: "Кто не выйдет на встречу Совершенному, тот заплатит штраф 500". Будда опять увидел свою жену и сына. Когда он проходил вблизи родного города, - на встречу ему вышел отец со всей родней. Увидев на Будде рубище нищенствующего монаха, родные были неприятно поражены, причем отец сказал ему: "Сын мой, для чего ты позоришь меня, одеваясь точно выпрашивающей подаяние нищий?" Но Будда утешил их своим учением, принял своего сына Рахуло в общество монахов и затем опять вернулся к своему проповедничеству.

Все обращения в буддизме имеют один и тот же характер. Так как буддизм есть преимущественно учение и так как причину всех страданий он видит в незнании данного учения, то и самые обращения состоять только во внешнем принятии последнего. Обращения эти совершались поэтому чрезвычайно быстро, не имея ни в своем основании, ни в следствии каких-либо внутренних духовных перерождений. Достаточно было принять и считать истинным учение, чтобы сделаться последователем Будды.

Обычная формула буддийских неофитов гласить: "я прибегаю к Будде, к учению и общине". К насилию Будда не прибегал, а также и не творил никаких чудесь в подтверждение своего учения. Наряду с преданнейшими учениками, содействовавшими своему учителю в распространении пессимистического атеизма, у Будды были также и заклятые враги; это-брамины и аскеты, влияние которых в корне подрывалось новым учением. Впрочем, победа над ними не принадлежала к числу трудных. Браминам не доставало сплоченной организации, а множество сект только ослабляли одна другую, да к тому же, и в глазах народа брамины перестали пользоваться прежним значением. Аскеты относились враждебно к Будде потому, что он отвергал касты. Главными его противниками были монахи Яйна во главе с Натапуттой. Монахи эти проводили целые дни, изображая собою неподвижные столпы, с лицом, обращенным к солнцу. По их мнению Будда был светским сибаритом. О нем было сложено этими монахами следующее стихотворение:

Ночью на мягкой постели лежит,

Добрый напиток он пьет по утрам,

В полдень обедает, вечером пьет,

Сласти съедая, ложится он спать,

И в заключенье - спасен:

Вот что мерещится сыну Сакья!...

В ответ на все порицания Будда убежденно замечал монахам, что ни слабая, ни чересчур натянутая струна надлежащего звука издать не может, и советовал поэтому соблюдать внутреннее равновесие. Так был основан буддизм в течение сорокалетней реформаторской деятельности Будды.

Как жаль, что Будде не доставало правильного воззрения на существо производимой им религиозной реформы, и что он не двинул пальцем для искоренения радикального зла в официальной религиозной жизни. Пред взорами реформатора стояли только тяжкие следствия, но он не проникал в принципы самого зла и, далекий от разоблачения пагубных и дававших опору последнему софизмов, он бессознательно усвоил, в качестве неопровержимых аксиом, браминские посылки, из которых только продолжил дальнейшие выводы. Зачем он не изучал славное прошлое своего народа, - разумеется, совершенно независимо от предвзятых мнений! Почему он не обратился к священным ведам! Он нашел бы там, вместе с верой в Бога, позитивную веру в бессмертие и, что заслуживает особенного внимания, в блаженное бессмертие!

Где жизнь протекает свободно, на третье небо, где, лиры лучезарны, туда пресели меня, бессмертный!

Где собраны стремленья и желанья, где чаша лучезарного Сомы, где изобилье и радость, туда водвори меня, бессмертный!

Где блаженство и утехи, где восседают удовольствие и радость, где исполняются наши наиболее дорогие желанья, туда всели меня, бессмертный!

Если бы индусский реформатор, поболее проникся возвышенными ведийными гимнами, то ему не трудно было бы понять, что браманизм представлял собой только пагубное отклонение от праотеческой веры; он убедился бы в том, что догмат о душепереселении, причинивший ему столько страданий, не был в древнем символе индусской веры, а появился только впоследствии, как чужеземный, чисто хамитского происхождения, придаток; и тогда, уверенный в обладании истинным преданием, он мог бы выступить на борьбу с враждебными ему браминами, -выступить во имя священных книг, в качестве обновителя национальной религии. Но Шакья-Муни делал все наоборот: он довершил крушение старинной веры. Поглощенный пагубной идеей уничтожения загробной жизни, он и не думал хоть раз оглянуться назад; ему и в голову не пришло то верное соображение, что познанием прошедшего дается разгадка будущего: его сердце возымело роковую власть над рассудком. Будде не доставало того критического чутья, которое служит магическим ключом к отысканию истины; но, в особенности, ему не доставало того философски-светлого умозрения, которому дается столь счастливое преодоление встречающихся трудностей, и того проницательного взгляда на самую суть вещей и полезного в его предприятии хладнокровия.

Как бы то ни было, и сделанное Буддой немаловажно. Дух кротости, равенства и братства, повелевающий любить врагов, отменяющий смертную казнь и запрещающий охоту и кровавые жертвы, воздвигающий благотворительные учреждения для страждущих и, даже, госпитали для больных животных, и призывающий людей к подвигам благотворительности и самоотвержения; дух терпимости, который никогда не призывал Будду к распространению своего учения силою меча, который не возбуждал никаких преследований против еретиков и не проповедовал ненависти к иномыслящим, а, наоборот, стремился признать за истину все то, что он видел хорошего в других религиях и что не противоречило чистоте его собственного вероучения, свободный от претензии находиться в исключительном обладании всякой религиозной истиной; дух чистоты и умеренности, для которого все сводится к освобождению сердца от страстей и от наклонности ко греху, - такой дух, воплощенный в самом основателе буддизма и проницающий все его учение, является необыкновенным и обнаруживает миропобеждающую и душеобновляющую силу. И, при всем том, пред нами только красивый мираж: любовь и добродетель являются высочайшею заповедью в буддизме не ради их самих, а только как средства к уменьшению мирового страдания и, особенно, к постепенному освобождению мятежной души от всякого пристрастия к жизни...

Но если бы мрачный философ родился несколькими веками позднее и если бы он просветился христианским учением, -то какая пламенная любовь возгорелась бы в нем к последнему! Кто знает? Может быть, из него произошел бы другой апостол языков, особенно при том необыкновенном зилотизме, с которым он распространял свое учение!..

2. Мохаммед-проповедник единобожия. - Политическое значение его проповеди. - Геджра, и значение этого события в жизни Мохаммеда. - Отношение Мохаммеда к христианству. - Фатализм. - Коран. -Учение об Аллахе. - Средства распространения ислама. - Последние дни Мохаммеда. - Заключение

Ислам по своему внутреннему содержанию стоит выше буддизма, но в то же время он ниже его во всем, что касается личности основателя, учения, его возникновения и распространения.

Мохаммед во время своей тяжелой болезни вообразил о себе, что он призван быть пророком. Приближенные укрепили его в этом предположении. Стремясь к насаждению иудео-христианства взамен арабского политеизма, пророк вел в течение целого ряда лет борьбу с своими родственниками, прибегал к обману и в результате не добился таки ничего. Вражда корейшитов росла изо дня в день. Жизнь его и его родственников находилась в опасности. В 619 г. Мохаммед потерял свою верную опору - Хаджиджу и дядю Абу-Талиба, которому он также был многим обязан, и казался находящимся уже на краю гибели, как вдруг помощь явилась из Медины.

На праздник пилигримов к Каабе в Мекку стекалось со всей Аравии множество правоверных. Мохаммед воспользовался этим обстоятельством для распространения своего учения. Он начал навещать отдельные племена в их лагерных стоянках и говорил: "О, люди, повторяйте лишь за мною слова: "нет Бога, кроме Бога", и вы спасетесь, будете властвовать над арабами и смирять иноземцев. Если уверуете, то будете царями в раю". Сначала Мохаммед имел мало успеха. На празднике пилигримов в 621 г. ему удалось обратить шестерых жителей Медины, которым он прочитал некоторые отрывки из своего "откровения". Обращение их, -как и все обращения в исламе и буддизме, -заключалось только в мысленном согласии принять вероучение и в повторении формулы символа;-покаяния не требовалось.

Мединцы руководились, впрочем, в своем решении эгоистическими побуждениями. Эгоизм в отношении к Богу и к людям с самого начала и до наших дней является одною из основных черт ислама. В Медине жило очень много евреев, от которых мединцы узнали о предстоящем появлении Мессии, имеющего истребить язычников. Услышав о Мохаммеде, мединцы сказали себе: "ясно, что он Мессия, которым нам угрожают евреи; они не должны опередить нас". Вот причина по которой они признали его своим пророком. Другая причина также политическая. Арабы много страдали от своей разобщенности. Под знамением национальной религии объединение племен представлялось единственно возможным, а потому мединцы и сказали пророку: "мы пойдем домой и возвестим твою веру, последователями которой ты нас сделал. Если при помощи ее удастся нам достигнуть объединения, - ты великий муж". Таким образом, не религиозная потребность, а политический эгоизм увеличили шансы пророка. И, действительно, в исламе политика и религия находятся в теснейшей между собою связи, страшной по последствиям, как с внешней, так и с внутренней стороны. Мохаммед послал одного ученика в Медину, - и скоро не было там дома, в котором бы не жил верующий: обстоятельство это побудило Мохаммеда действовать в Мекке смелее, чем прежде. Весной 622 г. явились в Мекке к празднику 42 мединца, желавших вступить в заговор с пророком. Последней требовал от них совершенного подчинения Богу, страха Божия, терпения в несчастьях, молитв и милостыни. Кроме того он требовал признания себя главою будущей общины.

Присутствовавшие обещали ему все это и воскликнули: "мы принимаем пророка, мы готовы ради него жертвовать нашим имуществом и кровью". Партия Мохаммеда сделалась политической силой. Мекканцы заметили опасность; предстояла борьба. После этого Мохаммед еще раз виделся с мединцами и решил переселиться в Медину. Небольшими группами, в общей сложности 100 ч., приверженцы Мохаммеда покинули Мекку. В Мекке еще оставались пророк, Абубекр и Али... Тогда корейшиты решили воспользоваться удобным случаем и убить его. Только хитрость спасла опасного революционера. Ночью Мохаммед вместе с Абубекром бежал в пещеру горы Тавра. Дочь Абубекра приносила им каждый вечер пищу. После трехдневная пребывания в пещере пророк и Абубекр поскакали в Медину.

Путешествие это, по арабским сказаниям, было ознаменовано многими чудесами. Впереди путников неслась по небу звезда; много раз чудесным образом они избегали опасностей. В сентябре 622 г. путники достигли деревни Коба вблизи Медины, где их ожидали приверженцы. Мохаммед произнес там свою первую проповедь и поехал в Медину. Это - геджра, бегство, -событие, с которого мохаммедане считаюсь свою эру, поворотный пункт в жизни пророка. Из неуверенного в самом себе и действовавшего ощупью проповедника, последний превратился теперь в уверенного в свои силы пророка и полководца, для которого все средства казались хорошими, раз дело касалось укрепления собственной власти. Без Медины не было бы ислама, без насильственных действий со стороны пророка - не было бы успеха.

С построением в изгороди первой мечети (наподобие скинии) и с устройством на восточной ее стороне гарема ислам приобрел оседлость, а Мохаммед мог теперь приступить к своему, призывающему на кровавую брань, победному шествию по Аравии.

Учение Мохаммеда не оригинально и представляет собою смесь язычества с иудео-христианством, причем последнее преобладает. Проповедуя свое откровение, пророк постоянно колебался и действовал непоследовательно. Он всегда сообразовывал свои изречения с господствующим политическим настроением в Мекке и был поэтому то мягким, то строгим, то веротерпимым, то фанатичным, и потому часто бывал вынужден отрицать то, что раньше возвещалось им, как Божье откровение. Мохаммед первоначально признавал трех языческих богинь Мекки и "джинна" (ангела). Отношения с иудеями и христианами первоначально были у него дружественные. Мохаммед и не думал создавать религии, противоположной иудео-христианству. Впоследствии, однако, когда иудеи и христиане не хотели отказываться от своей религии, пророк порвал с ними всякие сношения, предписал совершать "кыблу" с лицом, обращенным к Мекке, запретил мусульманам сближаться с ними и начал преследовать противников огнем и мечом. Пророк не постигал разницы между иудейством и христианством; вражда между этими двумя религиями всегда удивляла Мохаммеда. Он был великим предводителем своего народа, не будучи богословом. Мохаммед сам однажды назвал себя совершенно основательно "неучем". Благодаря всему этому, ислам носит и ныне отпечаток неуверенности, незрелости и идейной зависимости.

Мертвенный монотеизм ислама диаметрально противоположен атеистическому буддизму. Аллах, т. е. "светящийся", есть единственный Бог. "Он-Бог-един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден: никогда не было существа Ему равного" (Сура 112, 1-4). Мохаммед отвергал поэтому христианскую Троицу. "Иса-бен Мариам" - вовсе не Сын Божий; Он "только слуга, на которого Бог излил свою благодать", -великий пророк и предшественник Мохаммеда. Иисус не был распят, а только Бог в голгофском событии прибег к хитрости, "ибо Он хитрее всех" (Сура 3, 47). По Его устроению, вместо Христа был распят другой, а Христос умер естественной смертью и пошел прямо в рай.

Аллах - настоящий восточный деспот, которого надо не столько любить, сколько бояться. Подчинение его воле, т. е. "ислам", вот и вся религия! Те, которые подчиняются, суть "мослимэ", т. о. "преданные". С неумолимою строгостью предопределяет Аллах человеческую судьбу: "к вые каждого человека мы привязали птицу его", т. е. назначение (Сура 17, 14). Не смотря на некоторое количество находящихся в Коране изречений, подчеркивающих нравственную ответственность человека, в общем, официально-ортодоксальным учением является фатализм, победоносно восставший против более свободных умозрений некоторых сект.

Теперь спрашивается: как сам Мохаммед относился к своему призванию? Будда, сам себя производя в реформатора, находил, что задача его заключается в мирном распространении новых истин; Мохаммед придерживался совершенно иного взгляда.

По его, заимствованному у иудео-христианской секты, мнению пророком бывает тот, кому через божественное озарение открыто содержание хранящейся на небе книги, - источника всякой истины. Избранных Бог знакомит с текстом этой книги для того, чтобы они могли поведать содержащиеся в ней истины людям, и делает таких пророков их руководителями. Это избрание соединено с высоким почетом, и пророк имеет право считаться духовным повелителем мирян. Пророками - предшественниками Мохаммеда были: Авраам, Исаак, Иаков, Давид, Соломон, Иов, Иосиф. Моисей, Аарон, Захария, Иоанн, Иисус, Измаил, Елисей, Иона и Лот.

Сначала первым пророком и основателем монотеизма Мохаммед считал Ноя, но впоследствии, когда он познакомился с деяниями Авраама, он признал его основателем древней религии, приписывал, ему же постройку Каабы, установление Мекканского богослужебного ритуала, праздника пилигримов и обряда омовения. Из всех пророков Мохаммед считал себя наивысшим. Его коран - буквальная копия небесной книги, данная ему Гавриилом в часы видений. Поэтому, собственно, Коран и начинается словами: "Это писание есть руководство благочестивым, -в этом нет никакого сомнения" (Сура 2, 1).

С библейской историей и с иудо-христианским учением пророк познакомился не столько посредством чтения св. книг, сколько благодаря беседам с иудео-христианским аскетом Багирой. Последний оказал огромное влияние на Мохаммеда, хотя все время действовал, так сказать, нз-за кулис. Багира познакомил пророка с библейским материалом. Материал этот пророк обработал по-своему и выдал за новое откровение. Однако, эти откровения не считались мекканцами достаточными доказательствами пророческих полномочий Мохаммеда. Они хотели видеть чудеса, требовали, чтобы Мохаммед беседовал с мертвыми, чтобы он превратил холм Сафа в золотой, чтобы вывел из песка родник и пальмовую рощу; требовали, чтобы Бог ниспослал ему Свою книгу днем через двух ангелов и проч. На это пророк возражал, что они все равно и чудесам не поверят. Мохаммед часто грозил своим врагам каменным дождем и гееннскими муками: но так как угрозы не сбывались, то Мохаммеду оставалось только быть терпеливым. Все эти неудачи заставляли его иногда думать о ранней смерти. Сначала пророк верил тому, что он обладает даром чудотворения. Впоследствии, убедившись в противном, он, как и Будда, не думал придавать этому какого-либо значения. Он только стал считать себя богопросвещенным пророком, а свое откровение - величайшим чудом. Таким образом, Мохаммед занял центральное положение в исламе. В этом заключается второе великое различие между атеистическим буддизмом и монотеистическим исламом [6].

Личность Мохаммеда представляет собою составную часть самой религии, - ислам получил характер откровения, именно, благодаря ему; что же касается буддизма, то дальнейшее его существование отнюдь не зависело от личности самого Будды. Будучи чистой этикой, буддизм отверг откровения. Присоединив к понятию о Боге и пророке ислама еще учение о чувственных рае и аде, предписания постов, обязательных молитв, пилигримств к Каабе, милостынь, запрещение вина и различным очистительные церемонии, мы тем самым исчерпаем все содержание ислама.

Нравственно-религиозное значение ислама заключается не только в объединении разрозненных арабских племен под одним знаменем национальной религии, но и преимущественно в том, что он привил языческим племенам веру в единого Бога и, таким образом, нравственно очистил их при помощи единственно возможного в таких случаях средства- монотеизма. Из языческой религии природы получилась самопреданность человека Божьей воле, благочестивая жизнь по Его завету; произошла исламская этика с ее заповедями поста, милостыни и молитвы: умерщвление новорожденных дочерей было запрещено, запрещены были пророком также употребление крови и нечистых животных, азартные игры, ростовщичество. Место различных пороков и насилий заняли самоусовершенствование и любовь к ближнему, впрочем только к единоверцам. Но - главное - Мохаммед открыл пред ними потусторонний мир и озарил земную жизнь светом вечности. Буддизм с его нирваной, с его понятием души, угасающей, как огонь, по недостатку горючего материала, приковывает человека к земле, рождая в нем желание смерти; ислам с его надежной на вечность, наоборот, взялся освободить душу от земных уз и привести ее к вечному блаженству. Недостаток ислама в том, что у него не достает для этого средств.

Раз к неприступному, замкнутому в себе и жестокому Аллаху чувствуется не любовь, а только страх, то, разумеется, и соответствующая последнему религия не приводит человека к нравственному возрождению: исламит сохраняет одно только внешнее отношение к Аллаху, проявляющееся в жертвах, в обрядах, и в добрых делах. Правда, такое понимание Божества может сделать человека смелым, решительным и стойким в перенесении страданий, ниспосылаемых по воле Бога, и имеющих прекратиться в раю; но за то здесь нет места истинному смирению и радости, даруемой прощением грехов. Ислам - религия внешних подвигов, а не внутренней жизни. Если еще присоединить к сказанному дурной пример безнравственной личности лжепророка, утомительную пустоту корана с его тысячами повторений, множество ведущих к кощунству или религиозному отупению предписаний, нетерпимость теократии, делающую невозможным свободное развитие, и, наконец, многоженство и ужасное рабство, то трудно будет заключить, которая из обеих религий имеет меньшую ценность. Обе они стоять очень низко, и ни одна не в состоянии вызвать к жизни врожденного человеку образа и подобия Божия.

Такова Мохаммедова вера. Для ее распространения требуется, прежде всего, могущественная личность основателя. Личность основателя - это живое сердце, служащее источником религиозной жизни. Несмотря на свои недостатки, Мохаммед был именно такой личностью, хотя и не творил чудес. Даже будучи на вершине славы и располагая несметными богатствами он, как и прежде, оставался простым и довольствующимся малым человеком: вместе со своими женами жил в простых шатрах; спал на кожаном, набитом пальмовыми волокнами, матраце; зимою покрывался грубым шерстяным одеялом. Но и помимо того, личность Мохаммеда обаятельно действовала на окружающих. Об этом можно судить уже по тому влиянию, какое он оказывал на своих родственников и первых приверженцев. Было бы исторической неправдой приписывать распространение ислама только одним военным успехам и совсем игнорировать полную силы и убеждения личность пророка. Впрочем, мы не должны забывать и обратной стороны медали. "Истерия не только сделала Мохаммеда пророком, но и наделила его такими качествами, которые в данных обстоятельствах были необходимы для народного предводителя. Нужно заметить, что в большинстве эти качества отрицательные. Истеричный пророк мало чем отличался от истеричных женщин. Все его понятия были темны и неопределенны и все имели своим началом одну идею или, вернее, одно чувство. К этой идее пророк относился особенно тепло - чисто с женской экзальтированной утрировкой и пророческим неумением выразить ее ясно и определенно. Он быль очень упрям, но в то же время легкомысленно поддавался наветам друзей; вследствие дивинаторской чувствительности, свойственной истерии, он улавливал тончайшие дуновения общественного мнения; к этому присоединялись еще самообман и родственные ему изворотливость и болезненное воображение. Более способного руководителя для сильной общины и органа для воплощения в реальные формы национально-религиозного чувства нельзя было себе представить. Если народный дух арабов был отцом ислама, то матерью его был Мохаммед. Его величие заключалось в его слабостях".

Другое средство для распространения религии - сила устного слова. Мохаммед был мастер говорить. В начале он произносил свои проповеди стоя на земле и опираясь спиной о пальмовое дерево: затем, перед большой аудиторий, он стал говорить с трёхступенного возвышения. Сперва его речь была высокопарна и фантастична, но в то же время поэтически красива и сильна; пророк говорил короткими ритмическими фразами. Впоследствии, находясь во главе большой партии, он сделался более спокойным прозаиком. Сила пророческого вдохновения исчезла, и, когда Мохаммед хотел подняться над житейскими буднями, то должен был прибегать к искусственно оживленной речи. Сердце перестало служить источником откровений, и они сделались продуктом одного холодного рассудка. Скорому распространенно ислама содействовали так же самоотверженные помощники Мохаммеда, первым из которых быль Абу-Бекр, "отец девы" Айши. Невысокого роста, худой, седой, он обладал ясным, трезвым умом и рассудком. Он верил в Мохаммеда и был ему самоотверженно предан. Чрез свою красивую и умную дочь Айшу он оказывал огромное влияние на пожилого сластолюбца и был первым его последователем.

Сильным физически и духовно, настоящим героем, храбрым, прямым, порою действовавшим насильственно, но в общем самоотверженным и благородным был Омар. Его пленило нравственное превосходство пророка; но за то в чисто житейских делах он оберегал последнего как мать ребенка, и подобно матери руководил им. Но всех их значительнее - Али.

Он был одной из тех благородных, возвышенных натур, которые не знают притворства. Али был великодушным, мягким и верным в любви, быстрым в действиях, но незнающим жизни и непрактичным. Исламу он оказал неоцененные услуги. Всегда с мечом в руке, он презирал опасности, и не один десяток врагов пали под его ударами. Будучи калифом, Али побуждал правоверных к внутреннему благочестию. После его смерти между его партией и партией Абу-бекра произошел раскол; в междоусобной войне побежденной оказалась партия Али, вслед за тем отделившаяся от ортодоксальной общины. В настоящее время приверженцы Али, известные под именем шиитов, населяют преимущественно Персию; что же касается приверженцев предания и Абу-бекра, суннитов, то они образуют вторую, большую половину магометанского мира.

Есть еще одно средство, при помощи которого религия может быть насаждена в народе, это - война, сила меча. Будда пренебрег ею, Мохаммед же значительно обязан ей своим успехом. Мохаммед не стеснялся убивать, отравлять, обманывать и лгать, как простой злоумышленник. И все это он делал, служа Богу и прикрываясь плащом спасительной любви. С прибытием в Медину, Мохаммед начал, в качестве предводителя преданной ему толпы, свое разбойничье дело. В пустынных ущельях, наподобие вора, высматривающего добычу, исламской пророк ковал месть для своей мекканской родни и сталь нападать на проходящее купеческое караваны. На что сдались теперь терпение и кротость? Пока пророк был бессильным, он говорил, что они - лучшее украшение верующего; но, захватив в свои руки политическую власть, он заговорил другое: "тем верным, с которыми вступают они, неверующие, в битву, позволяется сражаться с ними, за то, что ими были обижены они".

Мохаммед прежде всего принялся за уничтожение стоявших на его дороге противников. Особенно жесток он был к евреям: выгонял их из насиженных мест, сжигал их финиковые пальмы и делил между своими отнятую у них добычу. Постоянные набеги все больше и больше стесняли мекканцев: дело дошло до того, что им предстояло одно из двух: или победить, или совсем прекратить торговлю. Они собрали войско числом в 3000 человек и выступили к Медине в 625 году. Мохаммед выставил против них 700 человек, но был разбит наголову. Враги его еще раз соединились впоследствии и в 627 году осадили Медину, но постоянные раздоры помешали им довести дело до конца. А, между тем, власть Мохаммеда росла из года в год, и арабские племена одно за другим переходили в его подданство. Наконец пророк решить завладеть Меккой. Сначала он хотел сделать это мирным путем, но, после постигнувшей его неудачи, он прибег к оружию. Во главе 10,000-го отряда он двинулся против нее в 630 г. Мекканцы сдались; пророк въехал в город на верблюде, не пролив ни единой капли крови. Семь раз он объехал Каабу, приветствуя каждый раз черный камень (ниспосланный самим Богом с неба, по мусульманскому поверью) движением палки, которую держал в руке. Затем он слез с верблюда и вошел в храм со словами: "нет Бога, кроме Бога единого. У Него нет никакого товарища. Он исполнил Свое обещание, даровал Своему слуге победу и обратил в бегство язычников".

Теперь пророк стоял на вершине могущества и славы. Мекка и Аравия принадлежали ему. Войска соединенных бедуинских племен были без труда разбиты, и огромная добыча досталась в руки мусульман. Мекку в последний раз Мохаммед увидел в 632 г., за несколько месяцев до смерти. Он отправился туда на праздник пилигримов во главе огромной толпы народа и в сопровождении всех своих жен, по праздничному разодетый, с волосами намащенными маслом. На каждом привале жители устраивали место для молитвы. Его путешествие было настоящим триумфальным шествием. В Мекке пророк обошел Каабу, посетил все святые места и присутствовал при всех церемониях. Он собственноручно зарезал 63 верблюда и велел мясо их раздавать бедным. Затем обрил себе голову и намастился благовониями. Этим и закончился праздник. Сделав несколько гуманных распоряжений Мохаммед вернулся в Медину, где и умер в 632 г. Кровавым заревом взошла его звезда, нежной вечерней зарей она закатилась. Тяжело было начало, велики были позор и мучения, но меч проложил Мохаммеду дорогу и заставил всю Аравию признать его пророком.

Так как покоренные племена должны были ему выплачивать десятину с земли, и, кроме этого, согласно уговору, одна пятая добычи шла также в его пользу, то он и имел возможность обращать влиятельных людей при помощи ценных подарков и содержать целую армию авантюристов. Благодаря таким средствам он сделал ислам господствующей религией в Аравии. Ужасная религия! Холодная и непреклонная, как меч, с помощью которого она завоевала себе положение среди других религий и чуждая истинно- братской любви и живительной теплоты, она похожа на свой символ - полумесяц, бросающий на землю тусклый, мертвенный свет, даже и в том похожая на него, что не представляет из себя ничего цельного: ни иудейство, ни христианство, ни язычество, а только какой-то необыкновенный сплав из всех трех, -не для того ли существующий чтобы служить переходной ступенью к христианству?

3. Выступление Господа Иисуса на проповедь. - Характеристика Его учения по сравнению с буддийским и мохаммеданским. -Проповедь о царстве небесном. - Христианское "обращение". - Искупление и его отличие от буддийского. - Чудеса Христовы, возражения против чудес, отличие последних от мусульманских. -Общее заключение о рассматриваемых религиях

С самых первых дней своего общественного служения Господь Иисус Христос проявляет Себя необыкновенным Посланником Божиим. В Его проповеди нет даже и тени беспомощного, затруднительного, ошибочного начала, из которого только с постепенностью развивался бы более совершенный способ учения; отсутствуют малейшее колебание или неуверенность в отыскании правильного выражения религиозных идей, особенно ярко выступающие в проповедях исламского пророка; от начала до конца здесь говорит уверенный в Себе богопросвещенный Наставник, не в человеческой школе получивший свое образование, а от небесного Отца, Который "любит Сына и вся показует Ему". Слышим ли мы первоначальные или позднейшие речи Господа - ни те не являются более юношескими, ни эти более зрелыми или законченными, но все одинаково носят печать божественного совершенства.

Как трудна была учительная задача Господа Иисуса! Совершенно новую, доселе неслыханную проповедь о совершившемся пришествии на землю Единородного Сына Божия, а вместе и о наступлении небесного царства, требовалось облечь в такую форму, в которой она была бы понятна не одним только премудрым и разумным, но всем без различия, начиная с простых и уничиженных мира, и в то же время нисколько не теряла бы из своего глубочайшего содержания. Господь Иисус с беспримерным превосходством исполнил свою миссию. В своих, взятых из повседневной жизни, притчах Он с неподражаемым уменьем, изложил пред слушателями возвышенное учение о царствии небесном.

С трогательной простотою и ничем совсем не выделяясь от самых заурядных людей безвестного Назарета, открыл Христос свою проповедь словами И. Крестителя: "покайтесь, ибо приблизилось царство небесное"! Намеренно Проповедник не выставлял на первый план свое Лицо, но предупредительно заслонял Его в притчах о названном царстве, предоставляя самим слушателям выводить из последних близкое заключение о самом Проповеднике. В притчах Мф. 13 Христос излагает развитие, в эсхатологических речах Мф. 24 и 25-  завершение и в нагорной проповеди - существо царствия небесного. Царство небесное, царство Божие - эти два выражения, первое из которых употребляется преимущественно евангелистом Матфеем, означают в сущности одно и тоже, ибо царство небесное становится именно таковым только потому, что сам Бог является Его царем.

Что же означает оно? Нирвану? Приснившийся рай? Ожидаемую в будущем награду, в смысле эквивалента совершенных на земле дел? Ответ на предложенные вопросы дает сам Христос. "Быв спрошен фарисеями, когда придет царствие Божие, отвечал им: не придет царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, царствие Божие внутрь вас есть". В этом заключается, по словам самого Христа, "тайна". Она не может быть выражена в словах, не поддается также и логическому определению; и, тем не менее, сам же Спаситель стремится посредством притчей приблизить ее к пониманию слушателей: "царствие Божие подобно горчичному семени" на поле, оно меньше всех семян; но, при старательном уходе, из семени произрастает дерево, так что "птицы небесныя укрываются в ветвях его". Царство небесное подобно "закваске, которую женщина взявши положила в три меры муки, доколе не вскисло все". Яснее всего царствие небесное является под образом "зарытаго в поле сокровища". Что поле означает мир, -это ясно выражено Христом". Итак, в этом мире, т. е. в земной жизни находится зарытым сокровище; внутри нас самих сокрыто царствие небесное; здесь оно открывается, а там, в загробном мире, достигает своего полного раскрытия - откровения.

Такова тайна Царствия Небесного, как выражается сам Спаситель, и в тоже время это тайна Его собственной жизни, тайна Его Лица. У Христа нет, как у Будды, отвращения от жизни, а, наоборот, у Него "обращение" в другую сторону направления жизни, по Его же словам: если не "обратитесь, то не войдете в царство небесное". Здесь не как у Будды - нет только учения; здесь нет никакого органического соприкосновения с иудейской мудростью; наоборот, подлинно из другого мира слышатся эти изречения: "блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят... Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, потому что Я кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашими, ибо иго Мое благо и бремя Мое легко есть". Так еще никто не говорил до Христа и после Него никто не сказал и не скажет ничего лучшего.

Но эти речи, как легко видеть, отнюдь не имеют характера "учения", а подобно тому, как интонация голоса, посредством чего-то таинственно-невыразимого, посредством персональнейшего самой персоны, восполняет то, что мы знаем о человеке из очертаний его лица и по его действиям, так, полагаем, и в этих речах Христовых слышится Его голос; может быть, в точности нам неизвестны Его слова (о чем свидетельствуют различные варианты в их передаче евангелистами), при всеми том, с исключающею всякую тень сомнения достоверностью до нашего слуха доносится незабвенный тон их и отсюда достигает сердца. И вот, мы открываем глаза и видим этот образ, эту жизнь! Чрез тысячелетия доносятся к нам Его слова: "научитеся от Мене!" и мы теперь понимаем значение их: быть подражателями Христу, жить, как жил Христос, умереть, как умер Он, - в этом состоит царствие небесное, в этом - вечная жизнь.

В наше время, в которое так часто приходится сталкиваться с пессимизмом и с отрицанием свободной воли, некоторые и во Христе хотят видеть проповедника мрачной философии самоуничтожения. Но если понятие о крайнем пессимизме и детерминизме приложит к Будде, то последний будет представлять собою их конкретное воплощение, как, и наоборот, Христос - совершенное отрицание. Если царство Божие в нас, то причем же пессимизм?

Каким образом человек будет представляться только страждущим и на одно горе рожденным существом, если в его сердце заключается начало божественной жизни? Как мы назовем этот мир "худшим из всех возможных миров", если с ним лобзается само небо? Такая мрачная философия- не христианская. Сам Спаситель горько изобличает мертвенных книжников, которые затворяют царствие небесное пред людьми, и сами не входят в него и хотящих войти не пускают, и, наоборот, славословит своего Отца за то, что Он "сокрыл сие от премудрых и разумных и открыл младенцами". Сам Христос, по выражению одного из древних апологетов, не был "софистом", "но сила Божия обитала в Нем". "В Том живот бе", -и вот почему: Спаситель не отвращался прочь от жизни, а, наоборот, обращался к ней. Происходящий из внутренней Азии, не буддизмом впервые открытый, а только подтвержденный им, пессимистический аскетизм с его мироненавистничеством достиг границ Галилеи; но кто же назовет Христа проповедником унылого монашества в буддийском духе?

Наоборот, в противоположность своему Предтече, "пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот, человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам". Впрочем, Господь Иисус представляет нам образец абсолютного воздержания от многого, чем наполняется жизнь большинства людей; но это воздержание и есть то именно "обращение", которое ведет в царство небесное, и является не внешним, а чисто внутренним подвигом. Чему учит Будда, то представляет собой в некотором роде физическое явление, это - фактическое умерщвление телесного и душевного человека; желающий искупления должен дать три обета: целомудрия, бедности и послушания. У Христа нет ничего подобного: Он присутствует на браке в Кане галилейской, а самый брак объявляет святым установлением. Правда, богатство Он называет препятствием к обращению: "удобее велбуду сквозь иглины уши проити, нежели богату в царствие Божие внити", но тотчас прибавляет - и в этом заключается самое главное, - что "невозможное у человеков возможно у Бога".

 Опять пред нами одно из таких мест, которое не могло быть вымышлено, ибо нигде в целом свете не находится ничего подобного. И прежде раздавались громовые речи против пристрастия к богатству, но они не предвосхитили Христова учения. Для Христа богатство есть нечто совершенно внешнее, обладание которым не может служить неодолимым препятствием к спасению, ибо Он имеет в виду только внутреннее обращение, - что впоследствии так неподражаемо выразил апостол языков в чудном гимне хр. любви. Богатому юноше Спаситель сказал: "если хочешь совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим"; апостол делает следующее разъяснение этих слов: "и если я раздам нищим все имение свое, а не буду иметь любви, то нет мне в том пользы". Кто видит пред собою только одну смерть, тот пусть довольствуется бедностью, целомудрием и послушанием, а избирающий жизнь думает о высших предметах.

Что касается христианских заповедей о смирении, о терпении, о любви к врагам, то, имея некоторое сходство по букве с буддийскими нравственными правилами, они диаметрально противоположны им по духу. Всякая перенесенная обида для Будды представляется умиранием, а для Христа - средством, пролагающим путь евангельскому воззрению на жизнь: "блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное". Но если мы теперь перенесемся чрез внутреннюю сферу и займемся вопросом - нужно заметить: самым существенным - о направлении воли, то услышим на первый взгляд, поразительные слова: "думаете ли вы, что Я пришел принести мир на землю? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех. Ибо Я пришел, разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ея, и невестку со свекровью ея". Не мир, по меч!

Нельзя не отнестись внимательно к этому тону, если только кому либо угодно понять явление Христа. Вся Его жизнь представляет собой открытую борьбу не с формами цивилизации, культуры и религии, которые Он находил вокруг Себя, - Он соблюдал требования в. -заветного закона и повелел платить дань кесарю, - но с внутренним настроением человека, с теми сокровенными побуждениями, из которых рождаются известные поступки, с тою целью, которая кроется позади поступков. С всемирно- исторической точки зрения явление Христа означает собою явление нового родоначальника. Линней различал столько же рас, сколько цветов кожи; новый "цвет воли" наверно глубже проницает организм, но сравнению с накожным пигментом.

И сам Родоначальник нового человечества не допускает никакого компромисса: одно из двух: или Бог или мамона. "Обращающийся", в случае нужды, должен оставить даже самых близких к себе лиц и следовать за Христом, - не для смерти, как в буддизме, а для жизни. В этом пункте прекращается всякая сентиментальность: кто погиб - погиб, и о таком даже не проливается слез: "оставьте мертвым погребать своих мертвецов". Именно здесь для иных является нскушение-обезличить Христа со стороны неумолимой требовательности Его, исключающей служение двум господам, конкретным выражением чего служат "интерконфессиональные религиозные конгрессы", на которых духовные лица чуть не со всего света жмут друг другу руки, а многочисленные свидетели приветствуют это, как выражение истинно-христианского братства.

Может быть, с какой-либо точки зрения это и хорошо, но только Христос не послал бы сюда ни одного из своих апостолов. Слово крестное или безумие, или же - сила Божия. Сам Господь утвердил между ими непроходимую пропасть и стражем ея поставил огненный "меч". Понимающий явление Христа не будет удивляться этому. Когда Спаситель учит: "кто ударит тебя в правую ланиту, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, тому отдай и верхнюю одежду" - учение, которое оправдал своим поразительным примером сам Распятый, - то кто не видит, что оно тесно связано с дальнейшим: "любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас", и что здесь с неотразимою очевидностью выражается то внутреннее обращение, но только не в буддийской пассивности, а в высочайшей форме живого действия?

В заповедях Христовых - не требование одного только самообладания, но такое "обращение" воли, вступление в сокровенное царствие Божие, то "новорождение", которым обусловливается полное видоизменение "чувствований". В этом-то, именно, и заключается новое. До Христа кровавая месть была священным законом всех людей.

Но Распятый молился на кресте за своих врагов: "Отче, прости им: не ведят бо, что творят!" Кто принимает здесь голос божественного сострадания за изнеженную гуманность, тот не уразумел ни одной черты в явлении Христа. Раздающийся на кресте голос происходит из царства Божия и откликается эхом в нашем сердце; болезни и даже самая смерть уже не имеют над Ним власти: об эту твердую волю разбивается всякая мирская скверна, как морская пена о гранитную скалу; в виду приближающейся смерти Он скорбит только о том, что мучители пригвождают ко кресту своего Спасителя, "зарывают сокровище в поле", почему и восклицает: "не знают, что творят!"

Здесь говорит сам божественный Разум, видящий несравненно дальше, чем индусский, здесь пред нами крепчайшая воля, увереннейшее в себе самосознание. Весь "закон и пророки" зиждутся на любви к Богу и ближнему. Будда стремится освободить человека от жизни и перерождений, Магомет - от наказания и ада, Спаситель - от греха и смерти. Действие Господа Иисуса на человеческое сердце - чудо, которого не знали и до которого не могли подняться ни Будда, ни Мохаммед.

Как Богочеловек Христос-Спаситель в своем собственном Лице представляет единственное и беспримерное чудо и, следовательно, не мог не творить чудес. Да и что такое представляет собой, вообще, чудо? Чудо есть такое действие, которое не может быть произведено одними только действующими в природе или человеческими силами, а чрез их посредство или непосредственное силою Божией. Уже естественный мир представляет многочисленные тому доказательства.

Мир органической жизни, растительное и животное царства являются чудом в отношении к неорганическим материалам, так как эти последние не в состоянии произвести из себя органическую жизнь, и потому ее возникновение непременно обусловливается чудодейственным вмешательством Творца вселенной. Так и человек представляется чудом по отношению к животному миру, ибо последний не в состоянии произвести из себя свободноразумное существо. Подобным же образом и те перемены, которые, в силу своей разумносвободной деятельности, человек производит в природе, в растительном и животном царствах, рассматриваемые с точки зрения этих последних, являются чудесами, как происходящие не из существа и сил этих самых тварей, а только из воздействия на них высшей воли.

Так и сам Господь Иисус с Его безгрешностью, с Его нравственным совершенством представляется величайшим, по сравнению с несовершенным человеком., чудом, ибо, взятое в целом, человечество не было в состоянии породить из себя безгрешного Человека, Который находился бы в несравненно более близком отношении к небесному Отцу, чем самое человечество или лучшие из людей, и, следовательно, рождение Спасителя мира непременно обусловливается творческим вмешательством самого Бога в "естества чин". Если же сам Господь Иисус есть чудо чудес, то решительно нет ничего странного в Его чудотворении. Наоборот, мы были бы в высшей степени поражены, когда бы такой, безмерно превосходящий всех других религиозных деятелей, Пророк не был в неизмеримой же степени "силен и словом и делом пред Богом и всеми людьми". Ибо каков деятель, таково и Его дело.

Рассматриваемые с такой точки зрения и в связи с Его богочеловеческим Лицом, чудеса Христовы решительно противятся всякому, так называемому, естественному их объяснению. Не далеко еще то время, когда, в угоду предвзятой теории считали их за мифический вымысел. По какому-то капризу слепого случая будто родилось убеждение, что Мессия "должен" творить чудеса и, притом, такие, которыми, насколько можно значительнее, превышались бы чудеса ветхозаветных людей Божиих: Моисея, Илии, Елисея.

Таким образом, говорят, благодаря фантастической саге, Лицо Мессии было украшено нимбом чудотворца. Но как же поздно, в таком случае, должны были составиться наши евангелия, чтобы освободить место столь необыкновенным мифообразованиям! С каким непомерным насилием требовалось привлечь к делу в. -заветные образы, чтобы по ним создавать легендарные сказания! Но пусть будет так, как угодно последователям мифической теории. Спрашивается, как могло произойти то, что народ признал Иисуса за Мессию, если Он в действительности не сотворил ни одного чуда?

Общенародная вера в Него, как в обетованного Мессию, не указывает ли с необходимостью на то, что Он творил соответствующие своему призванию чудеса? Чего только не придумывали злейшие враги Спасителя с целью развенчать Его мессианское достоинство, - и ни один из них, однако, не осмелился отрицать Его знамений и чудес. В крайнем случае, чтобы только выйти из затруднений, иные называли недостаточными совершенные прежде чудеса и требовали от Него новых и более совершенных чудес (ср. Мф. 16: 1; Ин. 3:30), или же, в неистовой злобе, приписывали их бесовской силе (Мф. 9:34, 12:24). Равно как и заклятый враг Господа Иисуса, иудейский талмуд, не отрицает в Нем дара чудотворений.

Нельзя согласиться также и с тем, что произведенное Господом необыкновенно сильное впечатление на своих последователей, беспредельное упование на Него и безусловная вера в Его чудотворную силу и представляют собой, именно, то, что мы называем Христовыми чудесами. Но при таком произвольном взгляде на взятый предмет остаются в стороне чудеса, произведенные Спасителем над бездушной природой, исторически несомненные столько же, сколько и всякие другие чудеса. Затем, здесь не остается места для исцеления больных на расстоянии, или таких, которые стали здравы по вере своих близких, а также и других, относительно которых мы не можем сказать чего-либо более определенного, как только одно, что нашего наблюдения недостаточно, чтобы констатировать у них наличность какой-либо веры.

Что бы не пробавляться жалким рационализмом, каждый непредубежденный исследователь должен признать истинным такое заключение: сам Господь И. Христос есть чудо, чудо в совершенном, в полном, сверхъестественном смысле, и потому Он творит чудеса, совершенные и превосходящие всякую меру нашего разумения.

Некоторые из речей Спасителя, исключающих сомнение в своей подлинности, даже, со стороны крайних рационалистов, так тесно связаны с Его чудесами, что отрицать последние было бы труднее, чем сомневаться в подлинности первых. Вспомним, например, о посольстве Крестителя или об укоризнах Христовых неверующим городам: какой смысл имели бы упомянутые события, если признать неправдоподобными все свидетельства о чудесах Господних? Обыкновенная в последнее время ссылка на неизменное постоянство и закономерность явлений во внешней природе отнюдь не может служить отрицательной инстанцией против действительности чудес. Пусть не воображают только, будто библия, постоянно повествующая о необыкновенных чудесах, менее осведомлена о правильности и неизменности действующих в природе законов сравнительно с естественными науками, так настойчиво трактующими о неразрывной связи между явлениями природы и считающими себя охранительницами здравых учений вопреки библейскому суеверию. И библия знает о господствующих в мире порядках, о математически-правильном течении небесных светил и пр., по только, по ее взгляду, эти порядки служат не препятствием, а, наоборот, гарантиями и удостоверением чудесного управления самим Творцом в Его необъятном домостроительстве, как и свидетельствуют о том, например, следующие слова пророка: "так говорить Господь: если можете разрушить завет Мой о дне и ночи, что бы день и ночь не приходили в свое время, то может быть разрушен и завет Мой с рабом Моим Давидом" (Иер. 33:20-21). В самом деле, нарушался ли закономерный ход естественных явлений, когда велением творческого Слова неорганическая материя производила из себя органические существа? Нельзя смотреть на естественный закон, как на какую-нибудь, начертанную где-то на скрижалях природы, неизменную формулу, предписывающую всем существам такой, именно, а не какой-либо другой образ бытия. Наоборот, естественный закон представляет собой только известный фацит, выведенный из ряда произведенных человеком наблюдений, докладывающих, кому следует, о том, как произошло взятое явление, а вовсе не повелевающий, чтобы произошло такое-то явление, и не запрещающий происходить ему.

Теперь понятно, что безгрешный и бесконечно святой Господь не мог не творить чудес, но творил их в силу своей необыкновенной близости к тому миру, из которого исходят законы для земного мира, - творил их, как Царь всех миров. Отрицавший Бога индийский философ вполне последовательно отказался от титула чудотворца, ибо "чудо веры есть любимое дитя"; Мохаммед, в качестве мнимого посланника Божия, естественно, приписывал себе бесчисленное множество одно более другого удивительных чудес. Как по плодам познается дерево, так и по чудесам - чудотворец. Эти последние в мусульманстве фантастичны, как сказки Шехерезады, а вместе с тем и беспримерно нелепы, гармонируя  в том с самим исламским пророком.

Свой косвенный суд христианство уже произнесло над такими чудесами, отвергнув, апокрифические сказания, которые можно поставить в средние между евангельскими чудесами, с одной стороны, и содержащимися в Коране, с другой. И если чудеса, сообщаемые в апокрифах, суть только нелепые "басни", выражаясь словами апостола, то чудеса Корана в этом отношении далеко опередили их. Если по чудесам судить о Мохаммеде, то придется только повторить вышесказанное о нем, и, наоборот, если начать с Мохаммеда, то о чудесах его опять придется сказать только что сказанное. С какой бы стороны ни подойти к предмету, он от того не потеряет ни одного из своих крупных недостатков.

Разумеется, никто не может отнять у Будды и Мохаммеда силы нравственного влияния на их последователей, но и здесь перед нами не чудеса в строгом смысле слова, а только воздействия относительно более сильных лиц на более слабых. Ни в буддизме, ни в исламе не найти ни одного чуда, подобного таким, например, евангельским чудесам, в которых исцелялись немощные души, из грешников выходили праведники, из сынов погибели - наследники райского блаженства.

Понятно, почему? Потому что надо наперед самому быть безгрешными, чтобы говорить: "чадо, отпущаются тебе грехи твои" надо самому быть в Боге, чтобы сказать "возми одр твой и ходи", или: "тебе говорю: востани!" В устах же всякого другого эти слова оказались бы непростительным богохульством, и хорошо, по крайней мере, то, что ни индийский, ни исламский пророки не дерзали произносить эти и подобные им - в их устах - "безумные глаголы".

Буддизм - не религия, и не философия, - он не что иное, как душу убивающая этика радикального нигилизма. Буддизм - это чисто пассивная мораль страдания, уничтожающая всякое внутреннее развитие и тормозящая прогресс. Если буддизм и позволяет любить, то действует он, спасает и утешает, отнюдь не имея в виду любви. Нравственного обновления буддизм дать не может. Неподвижное тупоумие - вот плод этой морали. Источником нравственного обновления буддизм ни коим образом служить не в силах, а потому буддизм сам уже произнес над собою приговор. У Будды сущность религии имеет более внутренний характер, у Мохаммеда более внешний. Будда хочет убить душу и освободить человека от собственного я; Мохаммед, напротив, заковывает душу в телесные путы.

Существование гаремов с обусловленной ими приниженностью женщины, процветание рабства, деспотизм правителей, фанатизм масс и постоянно встречающаяся надменная уверенность в правоте своего дела, наглядно свидетельствуют о том, как мало ислам способен нравственно обновить своих приверженцев. Исламу не достает чистоты нравственного чувства, заключающего в самом себе довлеющее мерило для оценки поступков; но, что важнее всего, не достает идеальных достоинств личности его основателя. Ислам есть мирская религия, преследующая земные цели; он представляет собой деспотический принцип в заимствованной от иудео-христианства одежде. Поэтому он будет всегда стоять тормозом для духовного развития народов, но в то же время со своим монотеизмом может скорее послужить переходной ступенью к христианству, чем погубляющий душу буддизм.

Буддизм - религия уничтожения, ислам - религия самонадеянности, христианство - религия искупляющей любви. Будда отнимает жизнь, Мохаммед - погружает человека в ее бездны, Господь Иисус ставить верующих выше ее. Буддизм делает человека утомленным жизнью, ислам животолюбцем, христианство - миропобедителем. Будда - бежавший из мира аскет, следование за которым равносильно самоуничтожению; Мохаммед сомнительного достоинства лжепророк, религия которого стесняет человека и делает его гордым; один Господь Иисус есть Спаситель, принесший царство Божие на землю. Пусть же дерево "боди" осеняет 450 миллионов человек, пусть полумесяц распространяет свое господство с помощью огня и меча, - секира при корне дерев лежит, дни их сочтены. Много признаков предвещают такой конец в будущем. Крест - единственный символ победы, и пробьет час, когда последователи Будды и Мохаммеда преклонятся пред Ним, и "со всеми языками, которые есть на небе, на земле и под землею, исповедают, что нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежит нам спастись, как только имя Иисуса Христа Назорея".

Глава III

1. Кончина Будды. - Его обоготворение. - Характеристика Будды. -Общественно-государственное значение буддизма. - История буддийской "церкви": соборы, составление канона свв. книг и монашеских правил. - Светлые и черные дни буддизма. - Его распространение в Китае и в Японии. - Расколы. - Ламаизм. - Далай- и богдо- ламы. - Религиозный механизм

"Когда какой-либо герой, -пишет один из новейших критиков буддизма, - после целого ряда ошибок и жестокостей, искупляет свою вину смертью, тогда эта смерть имеет в себе нечто примиряющее, особенно, если конец жизни героя озарен лучами кротости и всепрощающей любви. Когда, вслед за палящим полуденным зноем, солнце клонится к закату и бросает розоватый отблеск на землю, - раздается всеобщий вздох облегчения, и все живущее шлет заходящему светилу прощальный привет. Подобные чувства можем испытать и мы при воспоминании о смерти Мохаммеда и Будды. Их земное поприще, ознаменованное многими ошибками, окончилось, для жизни их пробил час заката. Спокойное - чтобы не сказать любовное - прощание обоих реформаторов с этим миром, действительно, имеет в себе что-то примиряющее, и мы, оставив на время религиозную полемику, спокойно посылаем им прощальный привет".

80 лет прожил Будда (560-480 до Р. X.); целых 50 лет протекло с той поры, как он покинул жену с ребенком и отправился в пустыню на поиски душевного мира, похожий на нищего, в желтой одежде, с отрезанными волосами, с тарелкой для милостыни. Из этих 50-ти 45 лет он употребил на проповедание, пользуясь неслыханным успехом. Повсюду возникали монашеские общины в духе их основателя. Сотни тысяч людей приняли его учение, князья и цари преклонялись пред ним и одаряли его подарками. Но вот и для него ударил смертный час. По одному преданию, Будда отравился кабаньим мясом, а по другому, более достоверному, -ядовитыми грибами. Под вечер, чувствуя приближение кончины, он призвал к себе живших в окрестностях Везали монахов и завещал им продолжение своего дела. "Так вот что, монахи, говорю я вам: все земное подвержено бренности. Боритесь неустанно!" "Кто думает, Ананда, что я хочу властвовать над общиной или подчинить ее себе, тот пусть скажет это громко пред общиной. Но Совершенный не думает властвовать над ней и желать, чтобы она ему подчинялась. Должен ли, Ананда, Совершенный жертвовать свою волю общине? Я теперь недомогаю, Ананда, я стар, -я старик, свершивший свой путь и достигнувший всего: мне 80 лет. Будьте, Ананда, сами себе путеводными огнями и убежищем; не ищите других!"

На следующий день он еще раз отправился в Везали для сбора милостыни и, взглянув скорбным взором на этот город, ушел вместе с толпой учеников в Кузинар, где хотел провести предсмертные часы. Там аскет думал погрузиться в нирвану с тем, чтобы уж больше никогда не возвращаться к земной жизни. Смерть застигла его на полпути. Опечаленные ученики взяли бренные останки незабвенного учителя и сожгли их на костре в Кузинаре.

Однако, религиозное чувство, хотя бы и буддийское, не может более или менее продолжительное время мириться с таким нигилизмом. Естественно, поэтому, что в результате лишивший религию всего внешнего и реального Будда сам сделался предметом суеверного поклонения. Над частицами обуглившихся от сожжения костей был воздвигнуть храм и буддизм, не признававший никакого Бога, повелел быть таковым Будде. Хранящийся на острове Цейлоне, левый глазной зуб Будды считается величайшей драгоценностью буддиской церкви. Это, впрочем, не зуб, а кусок полированной слоновой кости, желтоватого цвета, искривленный, длиною в два дюйма. "Зуб" этот хранится в баснословно-великолепной оправе. С величайшим благоговением относятся буддисты также и к другим реликвиям Будды, -к его тарелочке для сбора милостыни, костям, одежде, сандалиям, а, главным образом, к священному дереву "боди", под которым Шакья-Муни нашел свое учение.

Известно, что современники Будды не пытались дать верного изображения его внешнего вида. Только позднейшие столетия создали один общий образ учителя. Внешний облик Будды был освящен церковью и потому не допускает никаких произвольных изменений. Благодаря верности индийского предания и типичности индусов, облик этот, кажется, имеет под собой историческую почву. Выражение лица Будды неопределенное; глаза большие, лоб широкий, подбородок и щеки полные, тело и грудь, шея и руки наподобие женских, уши неестественно длинны, на черепе нарост, вся фигура очень полная и жирная, лишенная мужества и силы. В руке Будда всегда держит мисочку для милостыни. Его изображают обыкновенно сидящим, но изображения стоящего пророка-самые древние.

Однако, в этом теле жила честная, верная и правдивая душа. Будду несправедливо называть обманщиком, потому что он был искренне убежден в своем призвании и серьезно верил в то, что он должен был принести своими соотечественникам искупление. Бегство из родительского дома, от семьи, предпочтение бедности богатству, строжайшего аскетизма - жизни в постоянных удовольствиях, особенно, при увлекающейся ими до крайности натуре индусов, вся эта перемена была вызвана честным, серьезным побуждением и желанием найти истинную жизнь. Основная черта характера Будды это - бесстрастное и умеренное спокойствие. Будда никогда не бывал капризным. Это была в высокой степени уравновешенная натура. В разговоре с аскетом Сона он приводит в пример струну, которая, чтобы издать полный звук, не должна быть ни очень слабо, ни очень туго натянута, и делает из этого сравнения такого рода вывод: "так и сила, слишком напряженная, переходит меру, а ненапряженная делается вялой. Поэтому, Сона, совершенствуй и сохраняй в равновесии свою силу, сделай равномерным свой ум и поставь это своею целью". И, в самом деле, получается представление, что аскет Будда убил в себе всякую мирскую похоть и нечистые помыслы. Безнравственность и разнузданность после того, как он порвал со своею прежней жизнью, сделались ему совершенно чуждыми. В его отношениях к женщинам было даже что-то жесткое. Но его мнению, женщина-воплощение всех одуряющих человека сил, приковывающих дух к миру. Разрешение строить женские монастыри стоило ему больших усилий, и он предсказал своей общине всего 500-летнее существование, именно, по причине допущения в нее женщин. Женщина в буддизме только терпима, а, между тем, главным образом благодаря щедрым взносам и подаркам со стороны женщин, эта монашеская религия начала скоро завоевывать Индию. Немногочисленные женские монастыри находятся только в городах, подчиняются во всем мужским и в социальном отношении не имеют почти никакого значения.

Аскетическую строгость по отношению к самому себе Будда соединял с поразительной скромностью. Сделавшись нищим, он никогда не тосковал о своем прежнем богатстве и остался таким до конца жизни. Он не стеснялся ежедневно со своей мисочкой ходить из дома в дом и с потупленным взором, молча, стоять у дверей в ожидании, пока ему не вынесут милостыни. Окончив обход, Будда садился в полдень в уединенной избушке или в прохладной лесной чаще и погружался в думы. Так сидел он, пока не проходила жара и не наступал вечер. Скромность Будды удерживала его вдали от всяких барских затей. Однажды к нему явился Мара, искуситель (так гласит индийская легенда), и внушал ему предательскую мысль - властвовать над могущественным всемирным царством и сделаться обладателем баснословных богатств. Но Будда отвечал: "какое счастье мудрому из того, что он сделается обладателем серебряной или золотой горы? Кто узнал страдание и откуда оно, тот может ли желать? Кто знает, что земное существование - иго в этом мире, тот должен стараться освободить себя от него". Тогда посрамленный Мара удалился прочь. Будда никогда не обнаруживал надменности или гордости и был со всеми ласков. Он беседовал с искавшими его совета и участвовал в пирах богачей, когда его туда приглашали.

Обладая притягивающей сердца силой, Будда собрал вокруг себя необозримые толпы народа и еще ныне со своей простой этикой нередко вступает в открытую борьбу с христианством. Шопенгауер и многие другие открыто объявили себя приверженцами буддизма. Тем не менее нельзя обойти молчанием так же и крупных недостатков в характере его основателя. Будде недоставало, прежде всего, серьезного, самоотверженного чувства любви, идущей вслед за потерянным, помогающей ему и утешающей его. Он предлагал всем свое учение, а не любовь. Будде свойственна была апатия ко всему, что живет и чувствует.

Равнодушие и сосредоточенное, безучастное размышление о ничтожности всего бытия - вот дух буддизма. Будда постольку интересовался участью и страданиями ближних, поскольку подвиги братской любви могли ускорить освобождение и искоренение в нем эгоизма. Обездоленному и грустному буддизм не указывает на личного Бога, не открывает и любящего сердца учителя; ничего такого в буддизме нет. Он дает ему только учение и мораль, доступный для одних избранных. Каждому ближе всего собственное "я", каждый первым делом должен стремиться к освобождению себя от страданий и возрождения. Вот вся буддийская мораль.

Если и говорится о демократическом элементе в буддизме, то, во всяком случае, не надо забывать, что мысль о каком-либо преобразовании государственной жизни, всякая фантазия, которая направлялась бы к основанию земного идеального царства, благочестивой утопии, была совершенно чужда буддийским кружкам. В Индии не было ничего, напоминающего собою социальное движение. Страсть, без которой не могут обойтись предводители угнетенных в борьбе против угнетателей, Будде была совершенно чужда.

Государство и общество пусть остаются такими, какими раньше были; набожному человеку, в монашеском звании бежавшему в пустыню, нет до них никакого дела; его не интересует борьба и не волнуют заботы. Даже каста не существует для него...; все земное перестало его волновать. Сердце Будды не бьется в груди для людей, оно не знает участия, не понимаете смысла человеческих вещей. В монахе и в аскете замирают всякие желания и потребности; он не хочет жить и понимать естественную жизнь с ее радостями и печалями.

Осиротевшие по смерти (480 г. до Р. Хр.) своего учителя монахи образовали буддийскую церковь. На обязанности их лежало собирание изречений "Совершенного" и распространение буддизма. Однако, стоило им только сойтись на первом соборе в Раджагрихе для систематизации главнейших положений буддизма и для составления монастырского устава, как начались взаимные пререкания. Тяжела была борьба с браминами, но еще тяжелее была она с появлявшимися одна за другой сектами. На втором соборе, происходившем в 380 г. до Р. X., 100 лет спустя после смерти Будды, образовалась сектантская партия, получившая название "школы великого собрания". Но вот с запада является в Индию прославленная победами армия Александра Македонского, разрушает все кастовые перегородки и делает Индию составной частью великой мировой державы. Умственный горизонт буддийских монахов расширился. Из своих узких монастырских келий они увидели новый, пространный мир, соблазнительно манивший их к себе и пробуждавший в них проповедническую ревность. Счастье им благоприятствовало: греческое владычество в Пенджабе было низвергнуто, и его место (в 310 г. до Р. X.) заняла всецело преданная буддизму династия Маурия, царство которой простиралось от Инда до устья Ганга и от снежных вершин Гиммалая вплоть до Виндии.

Из этой династии происходил буддийский Константин, объявивший новую веру государственной и имевшей огромное значение в деле образования канона буддийского вероучения, в составлении сборников и распространении буддизма далеко за пределами Индии. Это был царь Асока (ок. 250 г. до Р. X.). В начале жестокий и трусливый деспот, он стал потом, по принятии буддизма, совершенно иным, мягким, кротким и милосердым. Не преследуя браманизма и не прибегая к помощи меча, Асока мирным путем сделал буддизм государственной религией. Буддийские монахи появились на снежных полях Гиммалая: пробираясь через реки и горы, они достигали и царства Александра; но главное их движение направлено было на юг, к острову Цейлону, где они и ввели свою религию. Сам Асока давал поразительный пример соблюдения правил буддийской этики. Ежедневно он кормил 60,000 буддийских монахов, трижды дарил им свое царство и трижды выкупал его у них за несметные сокровища.

Церковь свою он обогатил бесчисленными постройками и памятниками. Еще и ныне странник находит в Индии высеченные в скалах храмы и башни с реликвиями, колонны и надписи. Многие памятники украшены символом Будды - изображением сидящего льва. Большинство их относится к царствованию Асоки, охотно называвшего себя Piydasi, т. е. любвеобильным. В царствование его строилось много монастырей; местность Магада была до такой степени усеяна монастырями, что и сама получила название Бехар, т. е. Монастыря. На третьем соборе в Паталипутр (246 г.) были удалены все нечистые элементы из буддийского учения и точно установлен канон имевшихся священных писаний. Но вот у власти очутилась новая династия, вытеснившая род Асоки, -и для буддизма настали черные дни.

Счастье улыбнулось буддизму лишь много времени спустя, -в годы жизни нашего Спасителя. Могущественные номадские племена, - скифов по происхождению, Иетши или индо-скифы, под предводительством царя Канишки, наводнили Индию, низвергли враждебную буддизму династию и сами перешли в буддизм. Однако, вместе с политическим возвышением последнего, началось и его разложенье. С переходом скифов в буддизм вторглось много чуждого элемента, языческих и фетишистских (культ огня) верований и обрядов.

С течением времени буддизм стал все больше и больше терять свой атеистическо-нигилистический характер, и нирвана превратилась в так наз. западный рай под Амитабой. Когда, в царствование Канишки (около рожд. Христа), был созван четвертый буддийский собор в Джаландарском монастыре (в Кашмире), на котором вместо древнего священного языка "пали" церковным языком был признан санскрит, и где к старым канонам Асоки было присоединено известное число новых пнсаний, - южно-цейлонские буддисты, приверженцы древнего преданья, не признали соборных постановлений и отделились от северных буддистов. Разделение это существует и поныне, причем в течение столетий обе родственные общины развивались в разных направлениях и сделались теперь совершенно непохожими друг на друга.

Северный буддизм после четвертого собора пережил еще много разных перипетий. Он распространился по всей передней Индии, а впоследствии проник, даже, в Китай и в Японию. Бросается в глаза поразительное подтверждение слов ап. Павла: "пришла полнота времен" (Гал. 4:4). Во дни земной жизни нашего Господа не только в Палестине, Греции и Риме народы жаждали новой божественной веры и правды, но даже и в далеком, замкнутом Китае сильно заявляло себя духовное томление.

Около 61 г. по Р. Хр. явились в Индию китайские посланники, чтобы ознакомиться с буддизмом и перенести его на китайскую почву. Недовольные строгим учением Конфуция, китайцы приняли несложную мораль индийского философа. Однако, не смотря на всякое покровительство новой вере, китайские императоры не сделали религию Фо (так называют китайцы Будду) государственной религией, почему буддизм никогда и не мог вытеснить старой туземной веры.

В VI-м веке по Р. Хр. буддизм из Китая проник в Японию. Но и там он не был в состоянии вытеснить более жизнерадостной и легкой для соблюдения религии Синто. В настоящее время в Японии буддизм и религия Синто представляются одинаково поверхностными и сходными с идолопоклонством и фетишизмом. Поэтому жрецы обеих религий не пользуются уважением населения и чужды высшего научного образования. Тупоумное выражение их лиц, бессмысленное бормотание молитв в определенные часы дня оттолкнули от них японскую интеллигенцию, так что она склонилась к особого рода рационализму. Она хочет изгнать буддизм, как суеверную религию, и ищет лучшей: на какой только остановится?

Вскоре после этих завоеваний северный буддизм в Индии потерял свое значение. С тем большей силой поднялся теперь старый браманизм. И когда, наконец, одна из туземных династий, низвергнув Иетши, очутилась у кормила правления, - начались преследования приверженцев Будды, решивших вследствие этого искать себе новую оседлость на севере, в Тибете. В течение этих (600) лет буддизм покинул свою прежнюю родину, Индию, предоставив ее браминам. Отклонившийся на четвертом соборе от чистого учения, тибетский буддизм совершенно выродился и превратился в иерархический ламаизм. Радушно принятые неиспорченными тибетанцами, буддийские монахи, названные там ламами, настроили бесчисленное множество монастырей и превратили атеистический буддизм в самое грубое обоготворение человека, - в поверхностный, механический обряд.

Первосвященник лам представляет собой воплощение Будды: это - живой Бог на земле, тибетский папа. Лишенная духа и силы, буддийская религия, тщеславившаяся своим происхождением не от Бога, а от человека, должна была, в конце концов, придти к преклонение перед человеком. Таков был ход ее естественного развития. Когда уничтожены боги, то их место занимают люди, а, прежде всех, сам основатель. Со смертно тибетанского папы душа его не растворяется в нирване, но для спасения людей опять поселяется в ребенке, тело которого она избрала своей оболочкой. Очень часто этот ребенок бывает потомком самого папы, так что звание Будды является преемственным.

Еще больше увеличилось владычество тибетских пап в XIII столетии, когда к их духовной власти присоединилась еще светская. Повелитель монголов, Кубилай, покоривший Тибет, сделал первого ламу владетельным князем всей страны. Резиденцией он назначил ему город Лассу, под условием выплачивания ежегодной дани. Тибет сделался "папской областью". Однако, сами монголы пока еще не принимали буддизма, несмотря на свое преклонение перед ламайским папой; только в XVI ст. они перешли в будднзм и в наши дни являются уже усердными поклонниками своего духовного главы. Тибетский папа наименовал себя в своем новом звании "далай-ламой", т. е. "жрецом-океаном", жрецом, который настолько велик, как мировое море, и представляет собою море силы и достоинства. Однако, с проникновением (в 1720 г.) в Тибет китайского влияния, китайские императоры, в силу некот. политических соображений, создали еще другого папу - в лице "богдо-ламы", т. е. "противника ламы", в монастыре Крашисс-Лун-По. Впрочем, далай-лама считается верховным жрецом, и оба папы настолько примирились друг с другом, что взаимно себя освящают и благословляют один другого.

Что же, спрашивается, сделала буддийская иерархия для своих верующих? Правда, она исполнила свою культурную миссию, она вывела суровые племена центральной Азии из прежнего их полудикого состояния, научила их морали, образовала их при помощи письмен и искусств, но дальше этого не подвинула их. Вообще же она повинна в нравственном вырождении своих пасомых. Тупоумно смотрят тибетанец и монгол на религиозные действия, на процессии и праздники, и, ничего не понимая, проделывают при помощи четок различные молитвенные обряды. Полусознательно и на тысячи ладов повторяют тибетские буддисты общераспространенную молитвенную формулу: "om! mani padme! hum!" ("привет тебе! ты драгоценность в цвете лотоса! Аминь!").

Это - универсальная молитва, которую выучивает каждый тибетский и монгольский ребенок, которую произносит воин во время сражения и умирающий при последнем вздохе; ее каждый день бормочут верующие, перебирая поспешно 108 шариков молитвенных четок, ибо, по общераспространенному суеверию, она содержит в себе полноту всех желанных благ. Слова молитвы, в виде надписи, встречаются на памятниках, на фронтонах домов и храмов. Часто можно встретить длинные цепи из бумаги, шелка, из кожи и др. материалов, привязанные веревками между деревьев, или перекинутые через реки.

Мало того, их находят также развевающимися между горных вершин и соединяющими их, вследствие чего долина осеняется постоянно подвижной тенью. Каждая молитвенная цепь покрыта все теми же, тысячи раз повторяющимися, словами молитвы: "om! mani padme! hum!" Кочующие монгольские племена и ведущие бродячую жизнь к северу от цепи "святых гор" дикие орды постоянно бормочуг мистические слова молитвы. Вся центральная Азия кишит караванами пилигриммов, то идущих с тюками золота и серебра к "горе Будды", то возвращающихся оттуда - с благословениями, и всегда их медленное шествие сопровождается заунывным пением мистической формулы.

От берегов Японского моря вплоть до границ Персии слышится эта молитва, это бормотанье, оживляющее собою все племена, все праздники, представляющее собою символ всех религиозных форм и неумолкаемый гимн на всех религиозных церемониях. По толкованию ламайских схоластиков, шесть мистических слов молитвы служат символом переселения душ, причем каждый слог соответствует одному из шести царств, в которые переселяются души.

Высшим проявлением механической религиозности нужно считать употребление молитвенных колес, испещренных все тою же формулой. Маленькие колеса (resp. мельницы) находятся у каждого в руках, большие - в храмах и домах. В передней домов их вращает каждый приходящий. Их ставят также на верху крыш, где они вращаются ветром, у спуска вод и над очагом, где их приводят в движение вода и дым.

Эти мельницы служат не только символическим изображеньем кипящей в бесконечном круговорот жизни, но главное их значение заключается преимущественно в том. что поворачивание круга или, даже, одно лицезрение этого движения является своего рода заслугой, все равно, как если бы человек сам произнес такое-то число раз молитву. При наличности такого религиозного тупоумия, нечего удивляться нравственному вырождению народов, исповедующих буддизм.

Многоженство там явление не редкое, но, на ряду с ним, существует в Тибете и полиандрия, когда, напр., братья, по недостатку жен, имеют одну общую жену. Воровство и нетрезвость - обычные пороки. Северный буддизм уже достаточно доказал свою неспособность к воспитанию и образованию народов.

К несчастью, не далеко ушла вперед и южно-буддийская церковь (на о-ве Цейлоне, в Сиаме и Барме), приписывающая себе честь сохранения в непомраченной чистоте первоначального учения Будды. Чуждый ламайского иерархизма со всеми его безнравственными плодами, цейлонский буддизм превратился в одну внешнюю обрядность и суеверие.

2. Смерть Мохаммеда. - Его внутренние качества и внешний облик. -Религиозный фанатизм мусульман и победы их над христианами. - Первые калифы. - Омайяды и Абассиды. - Турки Османлисы. - Падение Константинополя. - Эволюция исламского вероучения. - Реформаторское движение в мусульманском мире и порожденные реформой секты. - Гадания о будущем ислама

За 20 лет своей жизни Мохаммед достиг такого же успеха, какой выпал на долю Будды в течение 45-летней его проповеди. Поэтому Мохаммед совершенно прав, когда, за три месяца до своей смерти, окидывая взором Медину, из которой началось победное шествие полумесяца, и, осматриваясь на пройденный путь, благодарил Бога словами: "Аллах велик, един, не имеет равных Себе; Ему принадлежит царство и слава и могущество. Возвратимся теперь в наши жилища, будем молиться Ему и славословить Его. Аллах исполнил Свое обещание, Он помог Своему слуге и один рассеял неприятеля!" - По причине военных невзгод, болезненных припадков, а, главное, чрезмерного сластолюбия, преждевременно и сильно истощился крепкий организм исламского пророка, почему, естественно, последний и не дожил до лет Будды. Поразительное сходство!

Непосредственной причиной смерти Мохаммеда, как и Будды, было отравление. Мохаммед отравился бараньим мясом, во время Хайбарского похода, в доме евреянки Зайнабы. Последняя зажарила барашка и подсыпала в него яду. Сначала она осведомилась, какую часть больше других любит пророк. Ей сказали: лопатку. Она и положила туда изрядное количество какого-то красного порошка. Взяв кусок в род, Мохаммед немедленно выплюнул его и закричал: "яд, яд!" Другой из отведавших умер после мучительной агонии.

Хитрая еврейка спасла свою жизнь, оправдавшись благочестивым желанием убедиться: действительно ли Мохаммед пророк или нет? Если он - пророк, то яд ему не повредит, если же нет, то пусть бы он погиб, - тем лучше! Вслед затем, ночью, в Медине с пророком случился жестокий припадок лихорадки. Его охватило предчувствие смерти! Он велел своим рабам вынести себя на кладбище и там, среди могил, стал молиться: "мир вам, жители могил! Ваше положение лучше положения других, еще жнвых людей. О, если бы только вы знали, от чего вас предохраняет Бог! Приближается время гроз, которые будут чередоваться, как часы темной ночи, одна за другой, и которые будут все страшнее и страшнее".

Перед смертью Мохаммед пошел в мечеть и сказал собравшемуся в ней народу: "если я кого либо из вас ударил, - вот мой хребет: ударьте меня. Если я кого оскорбил, пусть тот оскорбит меня; если я у кого отнял деньги то пусть тот возьмет их из моего состояния и пусть не боится моего гнева, ибо это не в моем характере". Вызванные своей предстоящей кончиной опасения и сомнения правоверных пророк рассеял следующими словами: "я слышал, что смерть вашего пророка наполняет ваши сердца ужасом. Но разве кто-либо из прежних пророков жил вечно, что дало бы вам основание надеяться, что я никогда не расстанусь с вами? Я отправляюсь теперь к своему Господину: моя последняя просьба к вам заключается в том, чтобы вы любили и почитали первых "выходцев" (из Мекки) и моих помощников: их, в свою очередь, я прошу хранить взаимное согласие". На своего наследника Мохаммед указал правоверным еще раньше. Он советовал им избрать своего тестя и верного друга, Абу-бекра: "у меня не было лучшего товарища, чем он. Имея нужду в друге и единомышленнике по вере, я бы избрал им Абу-бекра, пока Бог не соединит нас у Себя".

Мохаммед умер в начале июня 632 г. и похоронен на том месте, где он лежал, -в домике Айши. Последняя продолжала жить там же, только между могилой и жильем была устроена перегородка. Над могилой пророка впоследствии была выстроена мечеть, куда теперь стекаются тысячи правоверных.

В надгробной речи Абу-бекр определил влияние, произведенное Мохаммедом на современников. "Мы свидетельствуем, что посланник Божий передал народу все сообщенное ему откровение, и что он шел, сражаясь, по Господней стезе, пока Бог не прославил его веры и не исполнил Своего обещания. Аллах, сотвори так, чтоб и мы принадлежали к числу последующих слову Твоего откровения: соедини нас, с ним, дабы Ты мог знать его через нас и нас чрез него. Он был верующим; он был мягким и сострадательным, и мы ни за какую цену не заменим его религии другою."

Однако, подобно Будде, Мохаммед только по смерти сделался общепризнанным исламскими пророком. Чувство страха, прежде тяготевшее над его сподвижниками, теперь сменилось противоположным ему чувством светлого одушевления. Дух пророка, казалось, вдохновлял их. Исторический облик Мохаммеда все больше и больше отступал на задний план, а его место занял идеальный. Подобно, как и в буддизме, причину этого явления нужно искать не только в исторических, но и в религиозных основаниях. И в исламе понятие Бога, вследствие мертвенного монотеизма, было абстрактно-односторонним. Религиозное чувство, поэтому, требовало чего- нибудь более понятного для человеческого ума и более отзывчивого на потребности сердца; этим и явился идеальный облик пророка. Но этот облик сам по себе был чересчур уже прозрачно-человеческим, с свойственными каждому смертному ошибками и слабостями. Требовалось несовершенный облик скрасить мифами и окружить нимбом недосягаемого совершенства.

Обожествление пророка началось с того, что его рождение было объявлено сверхъестественным. Благодаря своему необыкновенному происхождению, Мохаммед с самого рождения был невинен. От искушений дьявола он был совсем свободен. Последний несколько раз, правда, соблазнял его, но безуспешно. Мохаммед был совершенным вплоть до своего призвания; в должности пророка он оставался чистым, настоящим ангелом света. Очевидные промахи Мохаммеда вроде, напр., его непоследовательности, выразившейся в поклонении идолам, комментаторами или совершенно отрицаются, или стушевываются под прикрытием легенд и чудес. После смерти пророк на крылатом коне Бараке отправился прямо на седьмое небо: там он живет в качестве безгрешного друга Аллаха и усердного предстателя за мусульман. Таким образом, в мусульманском предании Мохаммед занял место друга Божия, и тот самый ислам, который некогда и слышать не хотел о признании кого-либо близким к Богу, предписывает теперь своим правоверным воздавать Мохаммеду божеские почести, молиться Ему и призывать Его имя чаще, чем имя Аллаха.

В противоположность личным чертам Будды, как бы расплывающимся в тумане, характер исламского пророка является очень резко очерченным и прозрачным. История дает нам возможность узнать его гораздо лучше, чем Будду, проникнуть в сокровенные уголки его сердца, изучить его интимные отношения к своим женам, к друзьям и врагам.

Мохаммед всю жизнь был больным, хотя и не высматривал таким. Природа наделила его очень представительной наружностью; он был среднего роста и обладал чрезвычайной мускульной силой, так что успешно состязался с известнейшими борцами своего времени. Он имел большую голову, осанистую бороду, тонкие черты лица и розовые щеки; глаза его были большие, черные. Когда он сердился, на лбу, над бровями, у него сильно надувалась жила; зубы у него были редкие и ослепительной белизны. На нижней губе находилось родимое пятно. Его волосы сохранили темный цвет вплоть до его смерти. Мохаммед иногда красил их в коричневый цвет и часто умащал благовониями. Только собираясь в последний раз в Мекку, он велел совсем остричь их. По пятницам, перед молитвой, пророк подстригал себе усы и ногти. Он обращал много внимания на свою внешность. Наиболее красивой была у него могучая шея, высившаяся над широкою грудью. Одежда его, как и у Будды, была желтая, под нею он носил нечто вроде льняного подрясника и бумажную рубаху. Оригинальным у Мохаммеда было то, что он никогда, даже во время предсмертной агонии, не выпускал из рук зубочистки и никогда не купался, а только постоянно омывался дома.

Благочестие было лучшей основной чертой его характера и заметно во всех его словах и поступках. Когда, в 622 г., перед бегством, в пещере Абу-бекр уговаривал его быть осторожным, указывая на то, что их только двое, Мохаммед ответил: "нас-трое: с нами Бог". Когда его единственный сын Ибрагим, -рожденный от христианки-рабыни Марии, -умер в нежном возрасте, Мохаммед сказал: "я огорчен разлукой с тобою: мои глаза проливают слезы и мое сердце грустно; но я не хочу жаловаться и тем прогневлять Господа. Если б я не был убежден, что последую за тобою, то горе мое было бы несравненно большим, но мы оба Божьи и вернемся к Нему в свое время". После погребения Ибрагима, Мохаммед стал перед могилой и воскликнул: "сын мой, скажи (там): "Бог был моим Владыкой, посланник Божий - отцом, а ислам - моей верой". Трогательна также его исповедь, принесенная им за несколько месяцев до смерти.

"О, Боже, Ты слышишь мои слова и видишь место, где я стою, знаешь внутренняя моя и внешняя, ничто во мне не сокрыто пред Тобою. Робкий, умоляющий, ищущий защиты, нуждающийся в помиловании и слабый, я исповедую Тебе грехи свои, -стою, как нищий пред богатым, как преступник пред судьей и молю Тебя преклоненный и с полными слез глазами. Боже, не оставь невыслушанной мою молитву, будь милостив ко мне; лучший из всех, к которым обращаются за чем-либо, будь милосерд ко мне, Ты (благ) лучший раздаятель. К Тебе прибегаю: спаси меня от ужасов могилы, от мятежа душевного, от расстройства моих отношений и от злобы всех злобствующих".

Молитва была для Мохаммеда сердечным священнодействием. Ею он начинал и ею же оканчивал день, сделав ее одной из главных обязанностей мусульман. Одному арабскому племени, которое готово было принять ислам, но без молитвы, пророк ответил: "вера без молитвы никуда не годится". - Такому покорному пред Богом и благочестивому сердцу соответствуют скромность, мягкость и ласковость в обращении с людьми. Могущественный повелитель, одного знака которого слушались тысячи его последователей, который мог быть обладателем бесценных богатств, - отличался, подобно Будде, поразительной простотой и невзыскательностью. Его простые шатры не были обставлены блеском и не имели каких-либо украшений. Он спал на одном матраце, зимою покрываясь простым одеялом.

Провизию Мохаммед покупал на базаре сам и сам же приготовлял себе пищу. Его ужин был очень прост: пророк довольствовался одним блюдом, а часто так и одним сухим хлебом. В обиталище его иногда по целым дням не было видно огня, и когда его спрашивали, чем питались он и его жены, он отвечал: "ничем, кроме фиников".

Он раздавал деньги направо и налево и, умирая, не оставил после себя почти ничего. Он нищенствовал в то время, как его приверженцы обогащались. Однажды, когда люди его подняли ропот за то, что он все свое добро раздает корейшитам, Мохаммед ответил: "не блуждали ли вы в то время, когда я пришел к вам, по ложному пути, и не повел ли я вас по настоящему пути - к Богу.

Не были вы бедны, и не обогатил ли я вас? Не находились ли в разъединении, и не соединил ли я вас"? Недовольные должны были согласиться с пророком и сказали: "истинно, ты- посланник Божий, сделал нам много благодеяний". Судя но всему, Мохаммед был относительно честной и сильной личностью, достойной любви и почестей со стороны 180 миллионов его последователей, и в тоже время это была настоящая демоническая, раздвоенная природа, к которой можно применить слова поэта:

"Ах, две души живут в груди моей,

Друг другу чуждые - и жаждут разделенья.

Из них одной мила земля -

И здесь ей либо, в этом мире,

Другой - надзвездные поля,

Где духи носятся в эфире".

Если дух лжи был злым духом пророка, то чувственность была ценою, предложенною демоном сладострастия, чтобы всегда держать пленником погрязнувшего в ней пророка. Целомудрие было совершенно чуждо Мохаммеду, а женщина, по его выражению, была для него только "почвой". Таким образом, Мохаммед унизил женщину еще больше, чем презиравший ее Будда. Весьма возможно, что это находилось в связи с его болезнью.

Этим объясняется та же и позднейшая его болезнь - Satyriasis. Пророк думал, что чувственные наслаждения благотворно влияют на его воображение, почему и говорил: "мое единственное удовольствие на земле-женщины, благовония и молитвы". Не будем удивляться, что это сластолюбие уживалось в пророке с сатанинской жестокостью и тиранством. Часты случаи, когда нравственно падший нарушитель супружеского обета делается убийцей и злодеем, Мохаммед разве не был предводителем разбойничьей шайки, устраивавшей набеги на караваны, и жестоким истребителем евреев? Черствый, деспотичный и гневный, лишенный всякого сострадания, -человек, которого не трогал плач казнимых детей и женщин, коварный убийца, повелевший однажды людям, укравшим у него несколько верблюдов, выколоть глаза, отрубить руки и ноги и бросить их на скалы в добычу мучительной голодной смерти, -такой пророк покрыл вечным позором свое имя и заслужил название лжепророка.

Пагубная раздвоенность личных качеств Мохаммеда, естественно, сообщилась и основанной им религии. В самом деле, что иное представляет собою весь ислам, как не рабскую покорность правоверных по отношению к деспотически- грозному Аллаху, соединенную с мучительным соблюдением всех предписаний, с слепою преданностью неизбежному року, от которого не может избавиться ни один раб могущественного Владыки, требующего от всех мусульман отваги и решимости для Своей славы, награждаемых грубо-чувственными воздаяниями в загробной жизни, - это с одной стороны, а, с другой, оплачиваемая позорнейшим принижением женщины безнравственность гаремных отношений, бессердечность по отношению к рабам и к иноверующим, чисто азиатская жестокость и мстительность, грубость и деспотизм, эти качества Мохаммеда служат отличительными признаками также и созданного им ислама. Если в нравственном отношении Мохаммед уступает Будде, то его религия немногим выше буддизма, и обе носят на себе печать временности и неистинности.

Мы воздали буддизму должную дань уважения за то, что его проповедники не прибегали к мечу. Ислам в этом отношении стоит далеко позади своего собрата. Церковная история ислама есть история его войн. Основанная на силе меча, теократия может держаться только при его же и помощи. Ее путь залит кровью, развалины указывают дорогу, по которой она прошла. В год смерти Мохаммеда вся Аравия при помощи ислама была соединена в одно национальное целое. Номадские племена сознали свою силу: в порыве первого религиозного увлечения они перешли родной рубеж и с криком: "нет Бога, кроме Бога и Мохаммед Его пророк", покинули пустыню и степи. "Воюйте с неверными до тех пор, покуда не будет искушения, пока не будет одного только верослужения и Богу"! (8,40). Эти слова передавались из уст в уста.

С неустрашимой храбростью, под начальством талантливых полководцев, пользуясь необычайным, граничащим с чудом, военным счастьем, ринулось вперед мусульманское войско и быстро покорило народы. Замечательное явление! Исламский полумесяц заблистал прежде всего в тех, именно, странах, где родился Спаситель мира, где Он основал Свою церковь, и где крест Его осенял собою многочисленные храмы: в Палестине, Египте и Сирии. Суд Божий свершился над христианским родом! Не принявшие ислама христиане оказались в очень тяжком положении. Когда патриарх Софроний сдавал калифу Омару Иерусалим, было постановлено: "христиане не должны звонить в колокола, а только слегка ударять в них; запрещается постройка новых храмов; проезжающие мусульмане в течение трех дней должны безвозмездно получать приют и пищу; христиане не будут принуждаемы учить своих детей корану, но за то и они не должны открыто говорить о своей вере с мусульманами, не должны уговаривать их принимать христианство, а также не должны мешать своим родственникам переходить в ислам; свои кресты и книги они не должны никому показывать на улице; христиане должны мусульманам везде уступать дорогу, причем им запрещается ношение мусульманской одежды и стрижка волос, наподобие правоверных; запрещается ношение оружия, езда на оседланных лошадях и продажа вина. Х

ристиане не должны брать в услужение того, кто раньше служил у правоверного; должны точно платить дань и признавать калифа своим верховным повелителем". В свою очередь, мусульманам под страхом смертной казни было запрещено читать книги враждебные исламу. Только один рази, при веротерпимых, свободомыслящих абассидах христианам блеснул луч надежды. Когда калифат перешел к Абассидам, Абд-Аллах воскликнул: "истинно, калифат в силу божественного решения перешел в наш дом и останется при нем до тех пор, пока мы не передадим его в руки Христа, Сына Марии".

Но это был последний лучи заходящего солнца. В общем, ислам больше нанес вреда христианству, нежели буддизму. При первых калифах, в качестве ближайших родственников, ставших во главе теократического государства Мохаммеда и соединивших в своем лице неограниченную духовную и светскую власть, т. е. при Абу-бекре, Омаре, Отмане и Али, были завоеваны: в 640 г. Палестина, Сирия и Египет, а в 651 году Персия. После прекращения этой династии верховную власть унаследовал дом Оммайядов (661-750 г.), перенесших свою резиденцию из Медины в Дамаск. Они простерли свою власть над всей северной Африкой.

На запад они достигли Испании (711 г.), а на восток -берегов Инда. Византийская империя с ее столицей Константинополем, которому постоянно угрожал враг, держалась лишь с трудом. Во Франции же немецкое войско во главе с Карлом Мартелом положило пределы победному шествию мусульманских героев в битве под Туром и Пуатье (в 722 г.). В момент перехода власти от Оммайядов к блестящим, жизнерадостным, свободомыслящим Абассидам полумесяц сверкал над необъятным царством, начиная от столбов Геркулеса, -над всей Африкой и над Азией, вплоть до китайской границы, и под его шествием расцвели мусульманские искусства и науки, торговля и промышленность, главными образом, во вновь выстроенной роскошной столице - Багдаде на Тигре, но вместе с тем начался также и упадок.

Калифов стали назначать и смещать их турецкие телохранители. Калифы удержали за собой только одно духовное главенство, а светскую власть (эмират) уступили предводителю придворной стражи, Эмиру-аль-Омра. Страшные бури разразились теперь над исламской церковью. Турецкое племя сельджуков вырывает светскую власть у калифов в 1058 г. и храбро защищает гроб Господень в Иерусалиме от немецких крестоносцев, а в 1258 г. верхи одерживают монголы. Медленно, при Османе, образуется в Малой Азии повое царство Турок Османлисов.

Вместе с храбрыми янычарами оно становится твердою ногой в Европе, в странах по нижнему течению Дуная, и, когда проходит, наконец, ужасная опасность, вызванная нашествием монголов Тимурленка, султан Мохаммед II завоевывает в 1453 г. со своими османлисами Константинополь и на Св. Софии вместо креста водружает бледный полумесяц. Это последнее событие, жертвой которого пала Византийская Империя, довольно истощила силы ислама. Все дальнейшие походы, напр., даже в Венгрию и Австрию под стены ее столицы Вены, были победоносно отражены христианами под предводительством сначала польского короля Яна Собеского, а потом принца Евгения. Точно также отражаются они и ныне. Уже несколько столетий, как ислам достиг предела развития своего могущества, хотя ему еще и теперь кое-где в Африке достаются в добычу незначительные племена, вроде, напр., кабильского, перешедшего во власть турок (в последние годы). Давно уже сказано им с неба: "доселе прейдеши"...

Этот могучий территориальный рост мусульманского калифата неминуемо должен был оказать огромное влияние на развитие религиозного духа и учения мохаммеданства. Прежде всего, блестящие победы ярче озарили личность самого пророка, под знаменем и во имя которого велись все эти войны. По смерти Мохаммеда мусульмане могли бы отпасть от ислама; равным образом и мекканцы, евреи и христиане могли бы вздохнуть свободно; однако, случилось не это, а совершенно противоположное. Под знаменем пророка вскоре последовали одна за другой блестящие победы, и Абу-бекр с Омаром увлекли мусульман вперед, указав им вдали заманчивые перспективы. Опьяненные победами, массы забыли грехи пророка, - и последний с исторической почвы был быстро перенесен в область легенд и фантазий.

Подобно тому, как личность Будды все больше и больше обожествлялась в сознании выродившегося племени, так точно и Мохаммед превратился в представителя Бога и чудотворца, рассекшего пополам луну и свершившего воздушное путешествие в рай. Калифы были довольно догадливы, чтобы культивировать эту веру, столь важную для воспламенения фанатизма в их войсках.

Для ислама более важным, чем этот апофеоз пророка, оказалось изменение самого понятия о Боге. Если уже сам Мохаммед изображал Бога в виде человеко- образного существа и наделял его человеческими качествами и страстями, а также рисовал самыми грубыми чувственными красками картины будущего рая и ада, то ортодоксальная традиция, естественно, обратила Бога в еще более чувственное Существо. Его наделили фигурой, лицом, руками, вьющимися густыми волосами, золотыми сандалиями, и посадили на небесном троне. Аллах управляет миром, как своенравный восточный деспот. В неизменном предопределении Он раз навсегда назначает человеку спасение или гибель, зло и добро, смерть и несчастье. Спасение человека зависит от настроения духа Вседержителя и от Его произвола; понятие о свободе воли исчезло, и религия спустилась еще ниже, нежели при Мохаммеде. Она превратилась в совокупность внешних, чисто механических обрядов, заглушающих развитие духовного начала. Дух, достигший в этой ортодоксальной традиции своих крайних пределов и воплотившийся в ней, был духом иудео-языческим.

Однако, против религиозного вырождения восстали христианские начала, жившие в исламе, и вызвали подобное же разделение между окостеневшей традицией и чистым учением, какое испытал и буддизм в момент отделения южной церкви от северного ламаизма. Ламаизм и исламская ортодоксия имеют в своем, сообразном с преданием, развитии много сходного. Они очеловечили Бога, создали жреческую олигархию и закабалили народы, почему и вызвали против себя сильную оппозицию.

Разум и чувство собственного человеческого достоинства заставили многих мусульман отнестись враждебно к ортодоксальному направленно в исламе, т. е. к суннитам, упрямо державшимся корана и традиции. В VIII-м в. образовалась секта моргитов, выработавших более возвышенное представление о Боге и веровавших в прощение грехов. Моргиты выше всего ставили религиозное настроение и чистую внутреннюю веру, и утверждали, что грехи будут прощены, раз налицо будут эти настроение и вера. Они утверждали также, что ни один верующий мусульманин не останется в аду навеки. Схизма с ортодоксальной церковью, однако, еще не наступила.

Она была вызвана появившимся между 718 и 849 годами могучим движением секты мотацилитов, т. е. "отделяющихся". Если моргиты считали судьбу человека более снисходительной и выражали надежду на спасение, то мотацилиты сделали еще шаг вперед, наделив деспотического Аллаха мягкими душевными качествами. Кроме того, они провозгласили принцип свободной воли. Ими открыта была смелая борьба, во имя умственной и нравственной свободы человека, против деспотии подавляющего всякое самостоятельное проявление духа догматизма. При абассидах учение это сделалось на короткое время государственной догмой. Впоследствии ортодоксальная партия опять очутилась у кормила правления. Торжество ортодоксального направления было обусловлено не столько падением абассидов, сколько находящейся, в связи с мотацилитским учением, испорченностью нравов. Доселе скованный жреческими цепями, исламский народ почувствовал себя теперь вдруг свободным в своих отношениях к Богу и людям, но к несчастью, превратил эту духовную свободу в грубочувственную.

Он оказался не в состоянии ужиться с такой самостоятельностью. Победа ортодоксии является поэтому совершенно понятной. Тем не менее, мотацилитское движение оказало надолго благотворное влияние на мусульман; оно смягчило отчасти крайности ортодоксального учения. Бог превратился теперь в бесплотное Существо без рук и без лица. Осталось, однако, ужасное учение о предопределении. Бог награждает и наказывает, кого хочет и как хочет, не обращая никакого внимания на заслуги и вины, так как Он уже заранее и безусловно предопределил добрые и худые дела во всяком человеке. Эта фаталистическая вера царить в мусульманстве и по нынешний день, являясь неодолимым препятствием для внутреннего усовершения религии.

Ислам пережил еще третий момент, послуживший к углублению ортодоксального направления. Мы имеем в виду мохаммеданские монашеские ордена. Буддийское и христианское монашество, каждое в своей мере, оказали влияние на возникновение исламского монашества. Религиозно неудовлетворенные мусульмане с фанатическим жаром бросились на этот новый путь спасения, и уже около 800 г. в одном Иерусалиме, говорят, насчитывалось 20.000 аскетов, посвятивших себя созерцательной жизни. Они носили плащи из грубой овечьей шерсти, почему и были названы суфиями, или дервишами (нищими). В качестве миссионеров они обходили пешком все страны востока и проповедовали мусульманское учение. Подвергая себя страшным истязаниям, они обращали на себя тем большее внимание.

Своими подвигами, грубым одеянием и тарелкой для сбора милостыни они очень походили на своих буддийских собратьев. Новым, подействовавшим живительным образом на ислам, был мистицизм этих монахов. Они любили вести созерцательную жизнь и, окончательно плененные внутренним характером буддийской и христианской жизни, задумывались над тем, как бы им самим совершенно соединиться с Богом в любви. Некоторые из них верили в эту возможность искренно, другие просто-напросто были только наивными мечтателями, большинство же состояло из кощунствовавших обманщиков и лицемеров. Как и следовало ожидать, и здесь не обошлось без изменения в мусульманском богословии.

Неподвижное монотеистическое понятие Мохаммеда о Боге теперь превратилось в пантеистическое, экстаз служил средством для слияния с Богом. Образ жизни, окружающая природа, но преимущественно собственный темперамент благоприятствовал появлению религиозно-экстатического возбуждения, и, раз было установлено, что эти экстазы служат верным признаком благочестивого ума и религиозной настроенности, -мистический суфизм охватил широкие круги, даже всю ортодоксальную церковь, и внес в нее некоторые изменения. Началось аллегорическое толкование корана для согласования его с господствующими идеями; суровое понятие Божества превратилось в мистически-неопределенное. Замкнутая религиозная система сделалась эластичною, аллегорически-неясною.

Появилось множество святых, и вера в них стала оказывать все большее и большее влияние на исламитов. Отношения к Богу сделались более задушевными и нашли себе выражение в проникновенной религиозной поэзии, появившейся одновременно в Персти и в Индии, где мистический суфизм превратил монотеистический взгляд на божество в пантеистический. Благодаря суфизму, весь ислам подвергся изменению, хотя в наши дни в мечетях и в высших школах и проповедуется более сильной ортодоксальной партией старинная, окаменевшая в своей неподвижности, догматика. Что же касается религиозных воззрений народа, то суфизм оказал на них, сильное влияние. Кто полагает, что, изучив коран, он ознакомится с наличными религиозными воззрениями мусульман, тот будет так же далек от правды, как и тот, кто захотел бы искать, например, дух римской курии - в Евангелии.

Однако, все эти более свободные течения не привели к реформации ислама, а вызвали одну только схизму. Подобно, как в буддизме, и здесь указанные течения привели к расколу, - пожалуй, только не к столь строгому, и вызвали к жизни шиитскую церковь в Персии. Эти персидские шииты не были совершенно точными выразителями духовных воззрений моргитов и мотацилитов; они не воспользовались христианскими идеями, заключавшимися в учениях этих сект. Они только отчасти отвергают предание, признают Али, зятя Мохаммеда, его законным преемником, обожествляют его и считают первых трех калифов: Абу-бекра, Омара и Отмана узурпаторами и отвергают династию оммайядов. Мистицизм развился в Персии больше, чем где либо, и расцвел там пышными философскими и поэтическими цветами. Имя "суфи" равносильно в Персии слову "свободомыслящий". Таких свободомыслящих в Персии ок. 30.000. Они совершенно чужды исламу. Впрочем, это более свободное умственное направление прежних реформаторских попыток не нашло себе в Персии дальнейшего развития. Обожествление шахов и все религиозное и социальное устройство с многоженством и рабством ставит шиитов отнюдь не выше прочих мусульман.

Несмотря на целый ряд неудавшихся реформаторских попыток, таковые продолжают, тем не менее, обнаруживаться от времени до времени и теперь. Так, наприм., полтора века тому назад, приблизительно в 1750 г., на исторической сцене внезапно появилось реформаторское движение ваххабитов, под начальством некоего Ваххаба. Последний решил вернуть исламу его первоначальную чистоту, уничтожить языческое почитание полубога Мохаммеда и бесчисленных святых. Все люди, утверждал Ваххаб, равны пред Богом, и потому нет нужды ни в каких посредниках. Почитание реликвий и различные злоупотребления были запрещены. Движение ваххабитов было реформацией ислама. Сын Ваххаба основал могущественное царство, в 1803 г. взял Мекку, опустошил Карбалу-национальную святыню шиитов, но в 1812 г. быль изгнан из священного города и потерял все свое войско. Однако, сила ваххабитов этим не была еще окончательно сломлена. В настоящее время они держат в своих руках почти всю центральную Аравию и образуют военно-теократическое государство, способное сделать, пожалуй, еще больше, нежели сколько сделано было доселе. Столица его-Рийяд.

Весьма вероятно, что ислам переживет еще много таких потрясений, прежде чем покорится христианству. Религия, не приближающая людей к Богу, но внушающая им страх перед деспотическим Аллахом, религия, которая заставляет почитать такого явно грешного и несовершенного человека, как Мохаммед, делающая коран суеверно почитаемой мистической книгой, сковывающей ум и совесть, религия, оставляющая своими предписаниями сердце неудовлетворенным, усвояемая памятью и поощряющая более механическую обрядность, потворствующая многоженству, узаконивающая рабство и деспотию, задерживающая народы на пути духовного и социального прогресса, внушающая им самомнение и гордыню, - такая религия, несмотря на заключающиеся в ней проблески истины, должна погибнуть.

 Старый ислам не пригоден для нового времени. Есть два фактора, действующее в наши дни разрушающими образом на гнилое основание ислама и медленно готовящее его окончательное падение. Во-первых, суфизм, мало-помалу подрывающий старое здание ислама и делающий религию больше предметом настроения и чувства, чем мысли и внешней деятельности, и, во-вторых, проникающее повсюду на востоке влияние христиан-европейцев и их цивилизации, превосходство которой настолько очевидно, что мусульманин видя ее, не может не усомниться в самом себе и в своей вере.

Европейское влияние вызывает в мыслящих классах, прежде всего, индифферентизм к исламу, в настоящее время сильно развившийся особенно в высшем турецком обществе, главными же образом в Египте, а затем-стремление к лучшему. Старинный дух ислама на наших глазах улетучивается, хотя внешняя оболочка остается все еще прежней. Коран не читается теперь с жаром прежних времени, если же его читают, то больше по привычке, из чувства суеверия, а подчас и ханжества. Продажа корана неверующему считалась прежде смертными грехом, теперь на чистые деньги она практикуется без всяких колебаний совести. Есть уже много мохаммедан, которые отказываются от рекомендованного кораном многоженства, справедливо видя в последнем одну из главных причин своего национального упадка.

Глубокое недовольство заметно в наши дни у всех исламских народов: выражается желание сбросить политические и религиозные оковы. Не так давно мы слышали о движении, во главе которого стоял один из высших офицеров Мульви-Шераг Али Сахиб и судейский чиновник Сейх- Амир Али Сахиб. Вооруженные современным знанием, они бесстрашно боролись против абсолютной власти корана. В одном из критических сочинений Али Сахиба говорится: "прогресс мохаммеданского мира тормозится держанием в оковах человеческой мысли... Мусульманин, который хотел бы привести в согласие свою совесть с древними законодательными книгами, должен был бы руководиться идеями людей, живших в IX веке и не имевших никакого представления о том, что требуется в ХIХ-ом...

Рабское поклонение букве и пренебрежение духом корана - характерные черты наших ученых. Есть в исламе законы, находящиеся в полном противоречии с потребностями правоверных в Индии или в Турции. Необходимость реформ заявляет о себе все громче и настойчивее. Старые комментаторы нашего закона сделали неизменными базисом исламского учения то, что имело в самом деле лишь преходящее значение. Социальная система, бывшая хорошей для варварских времен, для нас, вкусивших теперь от плодов европейской цивилизаций, больше не годится"... Надо полагать, что, с изменением политического строя востока, опирающегося на ислам и, в свою очередь, покровительствующего последнему, сам ислам должен будет изменить свое направление.

Ислам воспитал дикие языческие народности, вкоренил в них идею монотеизма и строгой законности, утвердил веру в загробную жизнь, но он не удовлетворил духовной жажды и нравственно не возродил своих последователей. В известном отношении подобно Моисееву Закону, явившемуся раньше христианства, для которого он только подготовил почву, ислам может быть только своего рода "пестуном", трудящимся для кого-то более Сильного. А кто этот более Сильный, как не Господь Иисус Христос?

3. Несколько предварительных замечаний о бесценном значении принесенной Христом жертвы. - Глубина прародительского грехопадения и его тяжкие последствия. - Невозможность "культурного" самоискупления, - искупления посредством ангела или какого-либо другого тварного существа и потребность в Искупителе-Богочеловеке. - Вопрос о причине страданий Искупителя. - Их добровольная неизбежность и необыкновенная тяжесть. - Решение возражений против Божия правосудия и страдания Невинного за виновных. - Смерть и воскресение Христовы. - Заключение

Если бы не крайняя, происходящая из неотступных требований человеческого ума и сердца, необходимость дать себе сознательный отчет в превосходстве христианства над буддизмом и мохаммеданством, а по с чужих только слов и по привычке твердить о нем, то, в рассуждении о последних днях Спасителя, поистине "да молчит всякая плоть человеча": так, несоизмеримы Его последние (в особенности) дни с окончанием земного поприща Будды и Мохаммеда, так преизбыточествуют они святым содержанием, настолько необъятно велико их спасительное значение, в такой степени поразительны для откровения человеческой злобы и Божией любви Его крестные страдания, что, действительно, чувствуешь себя в неловком положении нарушителя disciplinae arcanae, не воздающего христианской святыне подобающего ей уважения.

А, между тем, только из благоговения пред этой святыней, недостаточно ценимой некоторыми ее обладателями, и проистекает решимость возвести на Голгофу двух основателей названных по имени их религий и спросить их: могли ли бы вы так умереть, как умер этот Распятый? И если бы ваша страдальческая смерть хотя сколько-нибудь была подобна Его смерти, то могла ли она принести самую малую долю тех спасительных плодов, какие принесла смерть нашего "Праведника"? Удалось ли вам избавить не только мир весь, но хотя бы только человеческий род, - нет, только некоторые народы, только своих последователей, самое малое число людей, наконец, себя самих от греха со всеми его тяжкими последствиями? Принесли ли вы кому-нибудь из смертных истинное счастье и непреходящую радость? Сделали ль кого нравственно высоким, таким, кого христиане называют "святым"? Брошено ли вами в житейские бразды хотя несколько семян здоровой жизни, в которой не только не было бы никаких зол и бедствий а, наоборот, содержалось бы принципиальное их одоление?

Доходящая часто до крайнего безумия человеческая дерзость бывает готова, в лице хотя бы названных "религиозных гениев", отважно принять вызов на непосильное для себя испытание и отвечать утвердительно на предложенные вопросы. Но в таком утверждении содержится и смертный их над собою приговор. Что ни говорилось бы в подтверждение крайнего субъективизма религиозной веры, эта последняя, тем не менее, зиждется, прежде всего, на некоторых объективных основах, причем краеугольным камнем каждой религии служит лицо ее основателя. А с этой стороны ни одна на земле вера еще не стоит так твердо и никогда не станет, как именно христианство. Причина, повторяем, в Лице Божественного Основателя его. Он бесконечно велик в начале Своего земного поприща, таков же в самом расцвете Своего общественного служения, таков и в ужасном его исходе.

Пред Своим выступлением на проповедь Он слышит благоволительное свидетельство о Себе Небесного Отца, и такое же свидетельство раздалось с неба во время Преображения Господня на Фаворе. Что за дивная и ничем ненарушимая гармония богочеловеческой жизни, что за непостижимое следование только Отчей воле, что за неизменное и верное себе единство спасительных Его мыслей, слов и действий! Хотя бы раз остался Он неверен Самому Себе или поколебался в Своей решимости пронести до конца тяжелый крест Свой! Тогда не было бы ни Фаворского события, ни повторительного Отчего свидетельства, ибо последним подтверждается то, что Христос, как выступил на проповедь, будучи возлюбленным Сыном, так и пред завершением Своего дела остался таковым же, именно, возлюбленным, Которого необходимо "слушать", и Который совершенно свят и достоин сделаться искупительною Жертвой за грехи мира.

Чтобы по достоинству оценить это свидетельство, не надо ходить далеко, а только заглянуть внутрь себя самого и чистосердечно ответить на вопрос: храним ли мы себя чистыми от всяких мирских скверн и не изменяем ли постоянно требованиям долга и совести? Но "кто же будет чист от скверны, хотя бы он только день единый жил на земле"? Найдите хоть одного великого из великих, который не подходил бы под этот упрек в нечистоте? Не в том собственно вопрос, свободны ли мы от всяких скверн, а в какой высокой степени рабствуем греху? Как ни тяжко сознаться, а сознаться необходимо, что совершенно справедливы слова апостола: "вси согрешиша", -все без изъятия, великие и малые, простые и знатные, включая сюда и тех религиозных гениев, гениальность которых отнюдь не помешала им занять свое место среди других грешников.

Что бы ни заключалось великого в их душах, какими славными подвигами ни ознаменовали бы они свою жизнь, как ни блистал бы ореол их бесподобного совершенства, хотя и приписанного к ним подчас задним числом, при всем том, никто и никакими средствами не в силах вычеркнуть из книги их жизни многих прегрешений, и мнимые благодетели человечества сами остаются в трепетном ожидании своего Благодетеля, если только, как произошло в буддизме, таким, к несчастью, не будет признан сам же человек.

Стало быть, нельзя и поднимать никакой речи об искупительном значении житейского подвига и смерти каких угодно знаменитых представителей рода человеческого и тем менее уместно говорить об этом по отношению к Будде и Мохаммеду, незаурядная - только не с лучшей стороны - смерть которых не имела решительно никакого не только искупительного, но далее и просто - высоконазидательного значения для людей.

А, главное, сами почившие не предвидели своей скорой кончины и, если допустим, что они когда-либо задумывались над своим исходом, то едва ли хотели видеть его таким прозаически-заурядным. Будда и Мохаммед в своих предсмертных словах исповедали грехи свои, тем самым признавая себя не выходящими в этом отношении из ряда простых смертных.

Но вот еще одна, чисто хронологическая, и для дела, по-видимому, только внешняя, не имеющая существенного значения подробность, а, между тем, она-то именно очень драгоценна не для одного историка, но и для апологета. Мохаммед учил в течение 20 лет, Будда - в течение 45 лет, Спаситель только в течете трех с половиной лет! И что иное представляли собою эти малые годы, как не бесконечный ряд искушений, преследований и страданий, так что земная жизнь Христа Спасителя представляется как бы сплошным жертвоприношением?

Исламский пророк с мечем в руке, индийский с непримиримой ненавистью к этому миру скорбей, и только Он один во всеоружии мира, любви и всепрощения! Как ни старайтесь быть равнодушными при виде этого зрелища, оно, тем не менее, оставит свой след в вашей душе, в противном случае вы - погибший человек, ибо окаменевшее сердце ваше утратило восприимчивость к самой воплощенной благости и красоте.

В житейски-практическом отношении сыны века сего большей частью счастливее сынов царствия. Это истинное изречение Спасителя вполне оправдалось в жизни Его и тех религиозных деятелей. Чисто-мирской силе двух последних повиновался мир, и даже многие князи мирские смиренно преклонились пред ними: свои узнали своих. Но как же совсем иначе эти самые князи отнеслись к Первородному Сыну царствия! Только еще родившегося Христа уже ищет убить подозрительный "царь Ирод"; другой Ирод, Антипа, точно для поддержания жестокой репутации своего отца, опять хочет убить смелого Обличителя людских пороков; он же, когда привели к нему связанного Узника, не нашел ничего лучшего, как только поглумиться над Ним. Твердо убежденный в совершенной невиновности преданного ему Христа, Пилат, в конце концов, уступает настойчивым Его врагам. Остаются еще иудейские "архиереи и старцы людские", но они-то и были главными виновниками крестной смерти Спасителя. Подлинно, "князи, людские собрались вкупе на Господа и на Христа Его"!

Но почему же, именно, человечество не могло искупить само себя? И если, действительно, у него не доставало для этого сил, то не мог ли дело искупления совершить какой- либо, например, ближайший к престолу Божию дух? Зачем потребовалась столь великая жертва, да притом еще обреченная на такие незаслуженные страдания и крестную смерть?

Мы отчасти уже касались первого вопроса и теперь несколько подробнее остановимся на нем. Как бы ни была приятна для человеческого самолюбия мысль о возможности самоискупления, но ее несостоятельность опровергается как психологически, так и исторически. Наша душа, особенно, в состоянии невиновности (возьмем, для слабого примера, особенно младенческую душу), представляет собою необыкновенно нежную и впечатлительную сущность.

Предрасположенная по природе своей к добру, она может достигать в нем высокой степени развития, что мы и видим в лице великих благодетелей человечества и, особенно, святых подвижников. Заурядным смертным становится подчас не под силу понять, каким образом "подобострастные" им люди могут восходить на такую высоту религиозно-нравственного совершенства: "душевный человек не приемлет, я же духа Божия". Но, с другой стороны, та же человеческая природа может дойти и до поразительно низкой степени падения и, притом, так, что последнее прямо пропорционально предшествовавшей ему душевной чистоте. Кто однажды пал, тот при втором падении уже не станет так, как при первом, оплакивать свою невинность.

Иное дело совершить первый грех. Каким тяжким бременем ложится он на чистую душу и какими жгучими слезами горести и раскаяния омывается он! Неподкупная совесть постоянно обличает преступника и не допускает никаких компромиссов. Ни дружеские речи, ни соображения пользы, ни ссылка на среду или неумолимые обстоятельства, ничто не в состоянии успокоить потрясенной души. Человек в этом случае бессилен умирить человека, и, если, последний не получит себе примирения свыше, то он будет одним из "сынов погибельных". Вот почему во всех религиях - особые очистительные молитвы и церемонии, а, главное, искупительно-примирительные жертвы.

Но что сказать о прародительском грехопадении, именно о тяжести его, имея в виду совершенство первозданного человека? Отрицать самый факт грехопадения - значило бы закрывать глаза пред вопросом неотразимой важности и допускать такое возмутительное насилие над религиозной историей человечества, какого нельзя оправдать никакими соображениями. Предания о золотом веке, говорят, - миф. Но почему же, именно, миф? Почему никто не считает мифом минувшие годы невинного детства, и не только не видит в них болезненного бреда мечтательного идеалиста, а, наоборот, многократно обращается к ним в течение всей своей жизни, почерпая в них для себя нравственную чистоту и поддержку?

Мифология, правда, наивна по своей форме, но только не лжива в своей сущности. И было бы слишком смело, предполагать, что ее древнее свидетельство умолкнет по капризному приговору отрицательной критики. Последняя провела аналогию между мифами и детскими мечтами с целью обесценить мифы; но критическое оружие оказывается о двух концах. В самом деле, если детская невинность каждого из нас представляет собою бесспорный факт, то не только не меньшая, а еще большая бесспорность факта должна иметь за собой мифология. Стало быть, и прародительское грехопадение - так же факт, неизмеримо-печальный в своем существе и в сопряженных с ним последствиях, факт, подтверждаемый не одной мифологией, но, прежде всего, божественным откровением. Отрицать факта нельзя, потому что ои подтверждается такими данными, которые изгладить своими силами человек не в состоянии. Подобно тому, как в обыденной жизни никто сам себе не дает прощения в проступках против ближнего, так и тем более согрешившего против Бога только Бог один и мог простить. Но грех извратил невинную природу первозданного человека, и потому требовалось, кроме прощения, еще и восстановить поврежденную природу в первобытной ее чистоте и невинности. Следовательно, тем необходимее требовалась человеку Божья помощь. К сожалению, мы только аналогично можем судить теперь о тяжких последствиях грехопадения, но и такое суждение не в пользу мнения, по которому сам человек будто бы мог искупить себя от греха.

Если бы грех был только недостатком совершенства, или необходимым условием последнего, или просто дурной привычкой (есть и такое детски-наивное воззрение), усвояемой младшими от старших, или каким-то предрассудком, или еще чем-либо подобным, - тогда еще можно было бы признать относительное значение за легкомысленными теориями самоискупления. Но в том и дело, что грех является глубоко проникнувшим в духовно-телесную природу человека злом, сделавшимся, в свою очередь, его как бы второю природой.

Так твердо уповающие на всемогущество возрастающей культуры точно намеренно не хотят видеть того важного обстоятельства, что их упование старо, как сам грех, что первобытные люди - отнюдь не одичалое племя современных дикарей, но первые наследники спасительных истин откровения в их неиспорченном виде и самые достойные пионеры человеческой культуры. Мы склонны подчас думать, что дохристианское человечество более или менее было пассивным ожидателем обетованного Мессии, предоставляя честь активных культуртрегеров своим позднейшим потомкам. А, между тем, достаточно припомнить хотя бы вавилонское столпотворение, чтобы увидеть в нем движение могучей силы к самопрославлению человечества и, затем, в дальнейшем, к его самоискуплению?

Не даром даны были людям эти пять с половиной тысяч лет до пришествия Христа-Спасителя, - ибо назначение их состояло, между прочим, и в том, чтобы путем горчайшего опыта убедить человека в невозможности самоискупления. Легко говорить на эту модную тему, особенно при смутном представлении дела, под одобрительный шум слепых приверженцев материалистической эволюции; но так ли легко оправдать фантастические теории, -вот в чем вопрос. Что бы ответило на него дохристианское человечество, особенно в лице своих лучших представителей? Думается, что потряслись бы самые основания преисподней, когда в ней услышано было бы это новое "благовестие", от страшного ужаса и отчаяния в возможности спасения для "содержимых в ней крепкими узами".

Долгие веки мучились в ней миллионы людей, но тяжесть их страданий смягчалась надеждой на более или менее отдаленное искупление их грядущим Мессией. И вдруг их приглашают вкусить сладости надежды от человеческой культуры! Едва ли бы кто протянул руку к этому новому древу познания добра и зла, и всего менее те праведники, которые всю земную жизнь прошли под сенью спасительного упования на Избавителя и другим благовестили Его пришествие.

А что сказать о тех, "чающих утехи Израилевы", которые находились бы еще на земном Поприще? Они с не меньшим негодованием отнеслись бы к такой проповеди о спасении, подаваемом человеку культурой. Великое несчастье в том, что эта препрославленная культура есть произведете того же грешного человека, и надо только дивиться его душевной слепоте, по причине которой в нем родилась эта безумная надежда на возможность душеспасения посредством культуры: ибо "если слепой поведет слепого, то оба попадут в яму".

Не знающая никакого удержа в своем превозношении, человеческая культура сулит счастье своим поборникам в отдаленном будущем, а как велико расстояние до цели, об этом никому и ничего неизвестно. Прислушиваясь к этому обещанию, невольно воскликнешь: "бедное человечество! Чем заслужило ты такое самобичевание и для чего ты, с достойным лучшей участи самоотвержением так беспощадно- жестоко унижаешь свое высокое достоинство?"

В самом деле, точно по тайному обету все ждут от культуры высочайшего блаженства: вот-вот оно наступит, а его нет, как нет! И, что еще прискорбнее, чем дальше, тем хуже живется "культурному" человеку. Как примирить здесь слово с делом, и не для того ли они остаются непримиренными, чтобы убедить упрямое человечество в решительной невозможности самоискупления и обратить его к единому "Ходатаю Бога и человеков?" Ей, буди, буди!

Но почему бы не мог искупить человека светлый дух? Ведь ангелы, особенно их высшие чины, так близки к Богу, так могущественны, в такой высокой степени озарены светом истинного богоразумия, с одной стороны, а, с другой, настолько человеколюбивы и так всегда готовы помочь страждущему, что, казалось бы, им и спасать нас. Представим себе теперь, что один из высших ангелов сошел на землю и сделался совершенным человеком, не переставая быть ангелом, т. е. был бы ангелочеловеком. Невозможного в этом предположении нет ничего, особенно, принимая в соображение толкование некоторых свв. отцов на известное место кн. Бытия о смешении сынов божиих с дочерьми человеческими.

Воплотившийся ангел, разумеется, учил бы людей истинному богопознанию, поражал бы всех своей премудростью и творил бы великие чудеса. Не терпящие света и возлюбившие более тьму, люди, - как это естественно, - стали бы всячески преследовать ангела Божия, осудили бы на смерть и, может быть, он умер бы, как и Спаситель, на кресте. И, все таки, мы не были бы спасены. Уже одним вочеловечением ангел, может быть, примирил бы нас, но только не с оскорбленным Правосудием, а с самим собою и с другими ангелами. Но цель искупления состоит в примирении человека не с одним только ангельским чином, но и со всем миром (ибо вся тварь совоздыхает и соболезнует с нами), а, главное, с Самим Богом, между тем как примирение с ангелами - это лишь малая доля искупления, не говоря уже о том, что промышляющий о Своем мире и все "располагающий мерою, и числом, и весом" Бог не допустил бы никогда такого, нарушающего план Его домостроительства, вторжения ангелов в неудобоисполнимое для них дело.

Как ни высоки по своему богопознанию ангелы, все таки, оно у них далеко от совершенства, и потому воплотившийся ангел не мог бы принести нам полного откровения о Боге, которое, именно, и требовалось искуплением. Следовательно, наше богопознание было бы недостаточным, и, как такое, апеллировало бы к новому откровенно, которое в полноте мог принести только Единородный Сын Божий. Вот краткий ответ на вопрос: почему ангел не мог быть нашим искупителем.

Если же нас не мог искупить чистейший дух, то еще менее могло искупить какое-либо другое сотворенное существо, наприм., ученейший философ, мудрейший законодатель, величайший завоеватель и им подобные, о чем у нас было сказано в своем месте. Итак, род человеческий мог быть искуплен или только милосердым Богом, или никаким еще другим существом. Но если бы мы исповедовали Бога в духе мертвенного монотеизма, то должны были бы тогда или допустить патрипассианское заблуждение, или решительно отвергнуть возможность искупления. Дело в том, что правосудие - одно из главнейших свойств существа Божия, не допускающее своего самопожертвования в пользу других свойств, причем, обусловливаемая самою природой человеческого мышления аналогия между этим свойством в Боге и нашим правосудием простирается только до такого предела, за которым начинаются наши подчас убогие представления о правосудии, отождествляемом с несправедливым потворством даже сознательным порокам и преступлениям.

По неизменяемости Своей Бог, не преставая быть всеблагим, не престает быть и правосудным, требующим возмездия за грех, и святым, к которому не может приблизиться неискупленный грешник. Теперь, допустить, что Сам Бог, представляемый по смыслу мертвенного монотеизма, является искупителем людей, значит отрицать в Нем правосудие и допускать патрипассианство. Вот здесь-то, именно, и выступает с настойчивым заявлением о себе христианский догмат о троичности Лиц в Боге, благодаря которому является возможною возвышеннейшая теодицея, равной или подобной которой не может быть еще ни в какой другой религии. По смыслу этой теодицеи, не поступаясь Своею святостью и Своим правосудием, Божественная Любовь посылает на землю Сына Своего в Жертву за грех мира и как его Искупителя; патрипассианство так же устранено. И вот, второе Лице Пресвятой Троицы, Единородный Сын Божий, "сходит с небес, и воплощается от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечивается".

Для инстинктивно отвращающегося от страданий человека, естественно, желать, чтобы Искупитель совершил Свое дело без страданий. Для чего, говорит, они? Разве не довольно было возвышенного учения и примера святой жизни для научения человека истинному Богопознанию и для возрождения его к святой жизни? Но, ответим совопросникам, будет ли насыщен голодный хотя бы самыми красноречивыми рассуждениями, или получит выздоровление больной от того, что около его одра будет находиться здоровый?

Ведь грех, как мы уже сказали, является в человеке чем-то вроде его второй природы, и представлять себе искупление в форме талантливого учительства и назидательного примера - значит смотреть на дело сквозь розовые очки крайнего оптимизма. Грешники должны не только научиться истинному Богопознанию, не только иметь пред собою пример святейшей жизни, но еще более: они должны переродиться, им необходим другой родоначальник, "новый Адам", каким и является, действительно, Христос-Спаситель. Святостью нового родоначальника обусловливалось Его бессеменное зачатие, и она же послужила причиной Его необыкновенных страданий и крестной смерти.

Закон явления теперь для нас более или менее ясен. Но зато мы стоим в необычайном изумлении пред тайною Лица, вместе божеского и человеческого, для разгадки которой совершенно недостаточны наши меры. Ибо речь идет не о какой либо скоропреходящей теофании, допущенной Богом для известных целей в домостроительстве человеческого спасения, но пред нами историческое Лицо, Человек, по свидетельству самого писания, зачатый и родившийся в определенное время, возраставший душевно и телесно, нуждавшийся в отдыхе и пище, радовавшийся и печалившийся, страдавший и умерший. Да, пред нами совершенный Человек, но об этом Человеке говорится в писании, что в Нем "телесне" обитала полнота Божества (Кол. 2: 9), и что Само Божие Слово "плоть бысть и вселися в ны" (Ио. 1, 13. 14; Евр. 2:14). Божественное Лицо с человеческой природой и, однако же, с сохранением единства личного самосознашя, -это тайна. Как таковой, факт требует последовательности в законе откровения, если, только здесь должно находиться концентрирование общего откровения: мы ищем только средств к разумению его осуществления. Может быть, само писание дает нам ключ к нахождению искомого в словах: "Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих". Это свидетельство небесного Отца воплотившемуся Сыну Его, Богочеловеку Христу. Все таинственное величие, сколько содержится о нем в словах: "Сын Мой еси Ты" (Евр. 1:5; Пс. 2:9), все оно почивает в единстве исторического человеческого Лица нашего Спасителя, и если мы хотим держаться истины, то приведенные слова должны относиться ко Христу и как к человеку, и, даже, преимущественно как к человеку. Что же особенного получим мы в таком случае? В виде человеческого богоусыновления должно выразиться Богосыновство Христово, а по своей высочайшей сущности только и может проявиться в таком виде, несмотря на очевидное ограничение. Если Бог открывается посредством человечества, то Бог открывается, как Сын Отцу, уже по силе тварного порядка в соответствующей такому откровению основной форме, ибо человечество имеет одно великое преимущество пред всем сотворенным: "чадом", а не просто рабом именоваться в доме Отца своего. В этом цель всего человечества: именно, в конце времен оно должно быть почтено: "ты еси сын Мой" (Откр. 21:7). И здесь основной закон откровения.

В течение Своей земной жизни Христос только благодетельствовал людям: "Он проходил благодетельствуя и исцеляя всех, обладаемых диаволом" (Деян. 10:38) и, далее, на кресте молился за Своих врагов. И, однако же, на Его безмерную любовь люди отвечали самою непримиримою злобой и ненавистью, пережившими Его крестные страдания и доселе еще с новою и с тем еще большею силой возгорающимися в сердцах этих несчастных, именно "обладаемых диаволом". Это - факт и, как таковой, не столь поразительный, если только принять к сведению то, что в преступном свете нельзя появиться высокочестному, откровенному и неизменному другу всего великого и прекрасного, невозможно обнаружиться человеку с решительным характером без того, чтобы не навлечь на себя страшной зависти и вражды. Что же касается "исхода" Спасителя, то глубочайшим источником принципиальной к Нему вражды людей служило в Нем совершенное откровение Божественной святости. Но этого-то и не может переносить мир, потому что чувствует себя наказуемым ею и судимым.

Притом, если бы Христос выступил против греха только во всеоружии грозных речей, тогда горькие чувства слушателей, особенно фарисеев, говоря человечески, имели бы для себя некоторое основание. Но ищущая, спасающая, благодеющая любовь - это уже слишком сильный повод к ненависти. Озарявшая кротким светом потребность грешников в искуплении, эта любовь являлась вместе и неумытною обличительницею греха. Свет ее так же ненавистен для мира (Иоан. 3:19-20). Жало греха в лице врагов Христовых коснулось проявленных в Нем любви и святости Божиих. Эта любовь и эта святость проявились в наиболее располагающей к себе человеческое сердце форме, - как благодать, всесильная к уврачеванию всяких и всех человеческих немощей. Ожесточаться против благодати есть грех, окаменение, такой тяжкий грех, для которого нет прощения: ибо он есть грех против св. Духа. Отвержение Христа свидетельствовало только об ожесточении Израиля. Следующим моментом греха здесь служит совершение последнего людьми, облагодетельствованными преимущественно пред всеми другими, так что самый грех является выражением самой черной неблагодарности со стороны "своих". Отвержение Бога в раю свидетельствовало о неблагодарности людей к творческой благости, тем более, что прародители были наделены высокими дарованиями по душе и телу; но самое преступление заслуживало снисхождения в виду еще не отведанных преступниками горьких плодов его.

Но в течение прошедших с той поры тысячелетий человечество уже слишком вкусило этих горьких плодов; особым водительством Промысла Израиль, преимущественно пред другими, научаем был ценить потерянное блаженство и, притом, не речами только проповедников, а еще более дивными событиями своей жизни. Божественная любовь проявляется теперь уже не в творческой благости, но в наивысшей степени, как искупляющая благодать. Но и в таком виде люди отвергли ее: "во своя прииде, и свои Его не прияша". В том и состоит последнее и высочайшее завершение греха. Все, что между тем произошло, и чему суждено еще совершиться в проявлении вражды против Бога и Его царства, есть только повторение уже совершенного над Христом в лице Его Самого и верующих в Него. Он отовсюду окружен врагами: "поистине собрались они в городе сем на святаго Отрока Твоего Иисуса, Котораго Ты помазал, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и с народом израильским" (Деян. 4:27). А Он смиренно дает ланиты Свои на заушения, почти не возражает ни на единое слово Своих ненавистников, не отклоняет от Себя предопределенной свыше чаши и выпивает ее даже до последней капли. В совершенном послушании Отчей воле. Он просит поднести Ему желчи и оцта, всем Своим любящим сердцем желая испить последнюю каплю древле начавшейся вражды между человеком и Богом, только чтобы ея не оставалось более в этом мире. Поистине, пред нами единственное и беспримерное в своем роде зрелище во всемирной истории!

От внешней обстановки события перейдем теперь к рассмотрению его внутреннего содержания. Если где-либо на свете происходило что-нибудь подобное с какими-либо добродетельным человеком, то, с кем приключалось трагическое, тот обыкновенно принимал его на себя, как свыше ниспосланный жребий. И когда этот жребий принимается во смирении и с полною покорностью, тогда мы прославляем человеческое великодушие. Здесь дело обстоит совершенно иначе. Христос не только все предвидел, и предсказал до малейших подробностей о Своих страданиях, признавая в них исполнение ветхозаветных пророчеств (Ис. 53, Пс. 22), мало того: Он Сам вызвал на свет Свой жребий и как бы вытребовал его с такой настойчивостью, что Ренан не хочет здесь ничего видеть, как только роковое заблуждение гениального мечтателя.

Но истина в том, что с полным спокойствием и в непомраченном сознании, свидетельствующими о нахождении Его выше обстоятельств, и с поразительными проявлениями дух. власти и могущества стоит Искупитель пред Своими врагами. Неотразимою силою фактических доказательств Он подтверждает Свои неоднократные свидетельства о том, что Свою жизнь, которую никто не мог насильно отнять у Него, Он Сам теперь добровольно отдает за живот мира (Ин. 10:18; 19:11; 18:5). Единственный момент в жизни Спасителя представляется, на первый взгляд, доказательством душевной слабости и чуть по отчаянья истомленного Страдальца.

Но этот, именно, момент открывает пред более глубоким наблюдателем совершенно обратное, свидетельствуя о необыкновенной силе воли Того, для Которого весь, предносящийся Его внутреннему взору, ужас величайших страданий служит только поводом к тем более решительному их принятию. Час гефсиманских скорбей объясняет нам, что крестные страдания были уже заранее предуставлеиы в Совете Божием, что они были определены в своей точной мере и объеме и восприняты Сыном по бесконечной Его любви к падшему миру и из послушанья Отчей воле. Как внешние события, страдания Спасителя служили только подтверждением предвечного Совета и беспримерно-трагическим выражением внутренне, в Своей душе, уже пережитых Спасителем скорбей. Не люди, а Сам Бог Отец назначает жребий Своему Сыну, и все, происшедшее потом, есть только исполнение Высшей Волн. Подобно тому, как Авраам восходил на гору для жертвоприношения сына своего Исаака, и сын не противился отцу, когда тот связал и возложил его на жертвенник, так - если только небесное может хоть сколько-нибудь уясняться посредством земного - так поступает и Бог, премирный и нисшедший к падшему человечеству, святая мера всех вещей и до преизбытка на всех ступенях самоотверженная любовь, так в Гефсимании и на Голгофе Отец с Сыном совершают великое дело искупления мира. Все человечество, в лице иудеев и язычников, обезображенное всяческим проявлением греха, наложило свою преступную руку на неповинную Жертву. Но это только средство, только лицевая сторона действия, а величайший акт примирения между Богом и миром происходит в святой тишине, так сказать, с глазу на глаз между Богом Творцом и Судьею мира и вочеловечившимся Искупителем.

Посмотрим теперь на "кончину Праведника". В первые три часа Его крестных страданий человеческая жизнь в Нем еще боролась со смертью; Он произносил еще трогательные слова примирения: "Отче, прости им: не ведят бо, что творят"! Слова попечения, о Своих: "Жено, се сын твой"! Слова обетования: "аминь, глаголю тебе, днесь со Мною будеши в раи"!

Но когда, в полдень, начала покрывать Его смертная сень, когда померкло солнце и настала полная "власть тьмы", когда сам князь преисподней выступил на решительную брань с Пришедшим сокрушить его державу, -ибо он ведал: "теперь решительный час: или я навеки буду повержен в страшное место мучения, и у меня отнимутся мои пленники, или же, наоборот, Он должен будет уступить мне полную власть, в случае, если не вынесет крестных страданий"... -и когда Богъ "оставил" висящего на кресте Бога и, -так, бывает с нейтральными зрителями, -окруженный тьмами Своих ангелов, как бы ожидал решительного момента: тогда-то, именно, и произошло беспримерное в мировой истории, грандиознейшее в своем процессе и спасительнейшее по своим плодам единоборство между сильным "князем тьмы" и "Крепчайшим" Жизнодавцем. Пусть теперь самое смелое воображение представит себе, что пригвожденный ко кресту Бог хотя бы мало поколебался в Своем намерении и, в исполнение требования толпы, решился бы сойти со креста, предоставив сатане полную власть над падшими грешниками, - что произошло бы тогда?

Тогда пред изумленными взорами римских воинов и неистовой толпы (да простят нам это предположение) крест мгновенно обратился бы в прах, и Распятый, как светлый луч, поднялся бы к Своему Отцу, а торжествующей сатана окончательно завладел бы покинутым миром. Но этого не произошло. "Муж скорбей" был "послушлив даже до смерти, смерти же крестныя" (Фил. 2:8), и вышел из Своих испытаний с победным "совершилось"! Что за смысл этого восклицания, в чем состояла эта великая и на целые веки простирающаяся победа, об этом можно судить уже потому, что она некогда будет вечной темой славословия всех блаженных духов, в небесном царствии!

Некоторые, даже и из верующих, думают, что Христу, как Богу, не трудно было переносить всякие страдания. "Ведь Ты, Спаситель наш, был Бог! Поэтому Тебе можно было переносить их; я же - бедный, слабый человек!" Но такое представление дела совершенно ложно. Наоборот, вечный закон природы состоит в том, что чем больше страдания и радости чувствует известное существо, тем на более высшей ступени находится оно в иерархии других существ.

Низшие организмы проявляют часто такое равнодушие к боли, что наблюдатель склоняется к мысли об их нечувствительности к последней. У более высших и чувствительность к ней повышается. Наиболее тонко организованное существо - человек особенно глубоко чувствует как радость, так и горе, физическое благосостояние и физическую боль. Действительно, даже тончайшие оттенки различия между людьми в этом отношении зависят от их более утонченной или более грубой организации и каждый чувствует справедливость следующего заключения: "эта нежная и тонко организованная натура должна была испытывать необыкновенные страдания в данных обстоятельствах". Поэтому мы ближе подойдем к истине, если заметим: когда Христос принял человеческий образ, тогда, вместе с человеческою душой, Он принял также и человеческую плоть, не с неба принесенную Им, но образованную св. Духом во чреве Богоматери, и потому, стало быть, Он имел не божественные нервы и мускулы, а человеческие; подобно тому, как Он, нуждался в пище для продолжения жизни, должен был совершать движение для перемены места, спать для предоставления покоя Своему телу, так и посредством нервов Он испытывал боль или приятные чувства, и посредством мозга - радостные или горестные представления; а так как тело Его не было испорчено грехом, чувства не были притуплены, а богочеловеческая душа отличалась абсолютно-совершенною восприимчивостью к самым тонким и нежным впечатлениям, то, бесспорно, во время Своей земной жизни и на кресте Он испытывал неизмеримо большие страдания, чем сколько может испытать их обыкновенный смертный. Представим себе, что мы спустились в мрачное подземелье к самым отъявленным злодеям; проклятия и брань постоянно оглашают воздух: в непрерывных ссорах и спорах, исполненные глубокой ненависти, только и думающие, что о грабежах да убийствах, эти отпетые люди влачат свою жизнь в невообразимой грязи и пороке. И в таком обществе, как бы прикованный к нему, должен был бы проводить свои дни и питаться скудною пищей благовоспитанный, нежный и чувствительный человек, возросший в благородном христианском семействе, с изысканным вкусом ко всему прекрасному и доброму! Одна только мысль о таком, к сожалению, нередко встречающемся на земле, несчастном положении глубоко потрясает наше сердце. Кто еще не потерял способности беспристрастного взгляда в глубину своей души, тот должен признать справедливость укоризненных слов пророка: "от подошвы ноги до темени головы нет у них здорового места"; и если наша праведность является пред Богом под образом загрязненной одежды, то чем же оказываются наши грехи? Представьте себе теперь бесчисленное множество злодеяний, совершаемых в один день, или хотя только в один час; прислушайтесь к раздирающим воплям и воздыханиям, день и ночь восходящим от земли к небу, и вы согласитесь, что мы употребили еще слабое сравнение для выражения мысли о тяжести неповинного страдания. Вы убедитесь, что нам не достает слов для обозначения впечатлений и чувствований Бога, странствующего по нашей юдоли плача, называемой землею, -увидите и то, что подлинно только божественное всемогущество в состоянии было перенести все, предназначенные Единородному Сыну, тягчайшие страдания.

Вообще, такое воззрение, по которому Бог может переносить страдания и скорби, так сказать, с шутливою легкостью, не смущается сомнительным родством с рационализмом, для которого Бог является самозамкнутым и неспособным ни к какому живому проявлению абсолютом. По мнению рационалистов, непристойно приписывать Богу человеческие возбуждения, гнев или любовь, ревность или мщение; это значило бы низводить Его в разряд смертных существ; Он есть абстрактное, идеальное, совершеннейшее Существо; всякая же деятельность и впечатлительность представляет собой одностороннее, несовершенное и недостойное Высочайшего Существа явление.

И, вот, они предлагают человечеству мрачный образ Будды, как высочайшее воплощение Божества. Погруженный в свою нирвану, он равнодушно смотрит на земные страдания и решительно отрицает всякое участие (несуществующего) Промысла в их уничтожении, или, по крайней мере, уменьшении. Но если почтенный званием божества Будда не способен ни к какому гневу, то так же неспособен он и ни к какой любви; равнодушный к человеческим прегрешениям, он не слышит так же и никаких молитв; ни любить его, ни бояться мы, поэтому, не можем, не должны также надеяться и на получение от него чего-либо, а только корректно проводить свою жизнь по естественным законами тяжести и движения, света и электричества, ибо у такого бога, который не чувствует ни радости, ни скорби от человеческой жизни, нет никакой моральности. А что, именно, такой бог пользуется преимущественными уважением у современников, - это вполне понятно. Для всецело пропитанного грехом и, притом, с сожженной совестью человека, такой бог несравненно сговорчивее, чем личный, живой и горящий ревностью библейский Бог, Который есть "поядающий огнь", Который не считает грешника невинным, Который "посещает грехи отцов до четвертого колена" в потомстве их и Который в свое время потребует от всех людей отчета в их делах, словах и помышлениях.

А так как люди сознают, что они заслужили гнев святого и правосудного Бога, то и стараются себя утешить тем, что заслоняют истинного Бога воображаемым, подобно некоторой птице, прячущей свою голову в песок с целью укрыться от охотника. Впрочем, они немного приобретают этим, так как веруют ли они в гневного или в равнодушного Бога, от того не уменьшатся мирские несчастья и скорби. Рано ли, поздно ли, но каждый из нас должен будет покинуть все, что дорого ему в земном мире. Что нам при этом должно служить великими утешением сознание, по которому страдание происходили не попущением прогневанного нашими грехами Бога, а только стихийным действием разумной и заботливой природы, или целесообразно развивающихся из материи законов, - этого понять мы не можем. Да!

Если уж мы должны страдать, то нам, по крайней мере, хотелось бы знать: почему, для какой цели и от кого, именно, происходит страдание, а не мучиться постоянной заботой о том, что мудрая, но слепая природа губит нас внезапно и незаслуженно. Одним словом, нам более великим и достожеланным является живой Бог Откровения, чем какой-то бездушный истукан!

Но почему же крестная смерть? Потому, именно, что эта смерть считалась позорнейшим наказанием, а крестные страдания по их мучительности еще не имеют себе равных. Для нас, благодаря Распятому, крест является величайшей святынею и предметом набожного поклонения. Но, чтобы представить себе хоть сколько-нибудь ужас и позор крестных страданий, поставьте себя, если то возможно, на точку зрения, напр., римлянина-язычника и спросите: чем ему должен был представляться крест? Мы немного приблизимся к его пониманию, если на место креста поставим инквизиционное колесо, или виселицу, или что-либо подобное.

Римлянин не знал ничего более позорного по сравнению с крестными страданиями, так что, но словам Цицерона, даже "самое название креста да удалится не только от тела римского гражданина, но и от мыслей его, от очей и слуха": nomen ipsum crucis absit non modo a corpore civium Romanorum, sed etiam a cogitatione, oculis, auribus. Тот же писатель называет распятие crudelissimum teterrimumque supplicium. Facinus est, продолжает он, vinciri civem romanum; scelus, verberari; prope parricidium, necarï quid dicam in crucem tolli? verbo satis digno tam nefaria res арреllari nullo modo potest. Для иудеев ужас креста выражается словами: "проклят всяк, висяй на древе" Подлинно, Распятый на Кресте служил "иудеям соблазном, еллином же безумием"! Осмелимся ли после этого сказать, что еще не переполнена была горечью чаша Его страданий, и что Он не до конца возлюбил человеческий род?

Теперь же отрезаны все пути к такого рода возражениям, и, разумеется, ни исламский, ни буддийский лжепророки никогда не могут выдержать никакого с Ними сравнения. Эта позорная и тягчайшая смерть нужна была для пригвождения к вечному позору грехов и злобы человеческих, для того, чтобы тяжестью Его крестных страданий законопреступные люди измеряли страшную глубину греховной бездны, в которой они мучились долгие веки, и которая готова была поглотить их навсегда. Этою смертью проповедуется безмерное милосердие Божие и вышеотеческая Его к нам любовь, потому что Он предал за нас, на смерть Своего возлюбленного Единородного Сына, добровольные страдания Которого еще более убеждают нас в неоцененном величии и значении Самой Жертвы.

Но почему же Он непременно должен был вкусить смерть, а не был снят со креста, или не сошел с него, чтобы впоследствии с большим успехом продолжать Свое благовестие? Потому и для того наш Спаситель вкусил смерть, чтобы сразиться с ней и притупит ее жало. Если бы Он не умер, то и не довершил бы дело человеческого искупления. Он умер - если смотреть на событие только исторически - потому, что Его смерти добились враги Его, оказавшиеся бесчувственными к Его страданиям и тем подписавшие свой смертный приговор: "кровь Его на нас"... Он не сошел со креста по совершенной бесполезности этого чуда для обращения окаменелых сердец, хотя безумные распинатели и говорили между собою, сами не зная, к чему: "иныя спасе, Себе ли не может спасти; аще Царь Израилев есть, да снидет ныне со креста, и веруем в Него" (Мф. 27:42). Говорили, может быть, допуская эту страшную для себя возможность: "а если Он сойдет? Ужели мы дозволим Ему опять ходить по стране и учить народ?"

И, надо полагать, что, в противном случае, т. е., если бы Он тогда сошел со креста и продолжил бы Свое общественное служение, последнее было бы для Него горше первого в рассуждении Его душевного спокойствия и враждебного отношения к Нему врагов. Тогда мы увидели бы пред собою Страдальца, обреченного на, быть может, долголетние скитания по городам и селениям палестинским, постоянно гонимого и мучимого непримиримыми врагами, которые, по причине неистощимой изобретательности человека, особенно в совершении злодеяний, нашли бы поистине адские способы к усилению Его страданий, пока они не завершились бы тою же Голгофой.

Но причем же - продолжают возражатели - правосудие, когда один умирает за всех? Мы, в лице своего прародителя, преслушали волю Божию, мы грешили, прилагая беззакония к беззакониям, а платит за них другое Лицо, - божественное, правда, но только не мы сами. - Справедлива ли такая уплата? Возможна ли она, по суду неумытной правды Божией?

Из рассмотрения невозможности для человека самоискупления, по вышеприведенным соображениям, легко получить ответ и на это возражение. Только смерть праведника и, притом, такого, каким является Единородный Сын Божий, могла искупить человечество и даровать ему вечную жизнь. Следовательно, выход из дилеммы: или все должны навеки погибнуть, или за них должен пострадать Единородный Сын Божий, - если действительно должно было состояться искупление, - открывается только в сторону Голгофы: Он один должен был пострадать за всех. Смущающее возражателей заместительство в страданиях не даром было искони сродно человеческому сердцу, иначе мы не встречались бы с ним не только в подзаконной, но и в языческих религиях.

Припомним пророчество и вместе от вечности предопределенную о нашем искуплении истину, так решительно выраженную иудейским первосвященником: "уне есть", говорил он, "да един человек умрет за люди, а не весь язык погибнет". Это правило, повторяем, было общим почти у каждого народа, и в истории не мало примеров, служащих его подтверждением. Сыновья праотца Иакова продают невинного своего брата в Египет - с мыслью: "лучше пусть один умрет за братьев". Принявшие на свой корабль пророка Иону пловцы бросают потом его, по жребию, в море с тою же мыслью: "пусть лучше один умирает за всех", и спасаются от страшной бури.

В пылу благочестивой ревности внук Аарона, Финеес, поражает израильтянина за бесстудную связь с моавитянкой, - и смерть одного спасает весь стан народа Божия: "не весь язык погибает". В войне с филистимлянами Израильтяне выставляют на единоборство с Голиафом Давида, и победою последнего над первым решается исход войны, без столкновения враждебных сил. Не один ли Моисей предстательствует за свой народ на Синае и племенною молитвой умилостивляет прогневленного Бога, хотевшего истребить вероотступников? Все это были люди, - и, однако, с таким могущественным дерзновением пред Богом!

Что же касается древнеязыческой религии, то и в ней встречаются трогательные примеры заместительства в страданиях неповинного за виновных. Так, наприм., в Эсхиловом "Прометее" Меркурий обращается к скованному пленнику с такими словами: "не думай, чтобы твоя казнь окончилась прежде, чем Бог принесет Себя в жертву, чтобы заменить тебя в твоих страданиях, и добровольно захочет снизойти ради тебя в жилище Плутона, в мрачные бездны тартара". Знаменитый Эврипид посвятил целых четыре трагедии непоколебимой вере древних в заместительство страданий. Одна из его героинь, Альцеста, идет на смерть за своего жениха, другая Ифигения, - за греческую армию и пр. Из уст всего дохристианского человечества раздается, по характерному выражению одного из апологетов, согласная la melodie des soupirs, чаяние святого Искупителя, имеющего Своими страданиями очистить людей от греха и примирить их с Богом.

Итак, мысль о заместительстве в страданиях не представляет собою чего-либо противоречащего житейскому опыту и человеческому сознанию, особенно, если принят в соображение аналогичные случаи распространения в человечестве всевозможных знаний, открытий и изобретений, которыми пользуются все, и, однако, никто и никогда не сомневался в своем праве - наследовать не им, а другими приобретенные блага.

У возражателей остается еще одна (как было уже показано выше, не неприступная) позиция, с которой они продолжают свои нападения на "жесткое" учение об искуплении, это - страдание и смерть Невинного за виновных. Не отрицаем законности протеста со стороны естественного человеческого чувства при виде страшной голгофской Жертвы. Логика рассуждения здесь пряма и ясна: страдания и смерть суть "оброки" греха и, в этом смысле, они совершенно уместны по отношению к грешникам: но пред нами невинный и святейший из самых святых, Богочеловек - Христос: почему, для чего же Он, именно, страдает и вкушает мучительнейшую смерть?

В только что сказанном нами выше содержится уже неполный ответ и на эти вопросы. Исторически, в данных обстоятельствах времени и места, среди таких, именно, людей, какими в большинстве был окружен Спаситель, по всему складу Его земной жизни, произошло именно то самое, что и должно было произойти. Но, кроме исторической, надо иметь в виду еще и другую, более важную в настоящем случае, догматическую (поскольку, конечно, можно в отвлечении мыслить догмат отдельно от истории) точку зрения на предмет, с которой совершенно удовлетворительно разрешаются вышеуказанные недоумения. Искупить нас от греха с его последствиями мог только Безгрешный Христос Спаситель, потому что, если бы (предполагаемый возражением) наш Искупитель имел на Себе хотя едва уловимую тень греха, то не только не мог бы сделаться нашим Искупителем, но, первее нас, еще и Сам нуждался бы в искуплении. Но, говорят, невинная Жертва, все таки, громко вопиет к Божию правосудию, подобно тому, как, по словам Самого Бога, кровь невинно убиенного Авеля вопияла к небу о возмездии преступному братоубийце. Итак, пред нами трудный вопрос о правосудии Божием.

Правосудие, говорят, состоит в наказании преступных и в награждении добродетельных и, притом, так, чтобы первое и последнее находились в точном соответствии с пороком и добродетелью. Следовательно, кто убивает, тот и сам повинен смерти. "Нет", -восклицают (особенно теперь, поощряемые "нанятою совестью!") тысячи других, "это - варварское наказание, которому отошло время. Кара не должна стирать преступника с лица земли, а только действовать на него в воспитательном смысле". - "Это совершенная ложь", возражают третьи: "кто умерщвляет, тот должен и сам быть умерщвлен". "Око за око, зуб за зуб", таково мое понятие о правосудии".

Так, образом, в начале спора - и столь решительная протиположность взглядов! Но пойдем дальше: "око за око, зуб за зуб". На первый взгляд все это так ясно и определенно; совершенно естественно: одинаково преступление со стороны всех и равное правосудие для всех. Однако, при более вдумчивом отношении, дело обстоит далеко не так. Представим себе, что, при одинаковых обстоятельствах, бедняк и миллионер похитили известную сумму денег. Должны ли похитители подвергнуться одинаковому наказанию, или не должны? "Нет, восклицает один, это было бы несправедливо. Этот рабочий украл по необходимости, он не получил надлежащего воспитания и, следовательно, едва ли давал себе полный отчет в значении своего нехорошего проступка; при этом надо иметь в виду горе его жены и детей, который, ведь, ни в чем неповинны. Наоборот, миллионер не терпел никакой особой нужды; он ведал, что творил, и потому, без особых заботь о сытой семье, может отсидеть значительно больший, по сравнению с назначенным для бедняка, срок тюремного заключения". "Вот уж, именно, наоборот", возражает следующий: "миллионер наказывается несоразмерно строго по сравнению с рабочим.

Подумайте только о том, что пролетарий нисколько не смущается своим наказанием. Что за наказание ему тюрьма, когда в ней содержание его несравненно лучше, чем дома?! Совсем в ином положении богатый. Он гораздо более страдает в тюрьме, да, сверх того, представьте себе тяжесть проистекающих отсюда для социального положения богатого последствий, срам для его семейства и пр."- Но вот еще пример. Пред нами два лица в совершенно одинаковом положении, одного воспитания, равные по своему состоянию, ровесники и по возрасту. Они совершают одинаковое преступление и подвергаются равному наказанию.

Но кто же думает, что наказание одинаково для обоих? Соответственно с большей или меньшей чувствительностью и наказание одним будет перенесено легче, чем другим. Если мы хорошенько об этом поразмыслим, то должны будем согласиться с тем, что еще никогда человек!" не произносил безусловно-правого суда!-"Более всего занимала меня одна мысль", -говорит по личному опыту наш великий писатель, - "которая потом неотвязчиво преследовала меня во все время моей жизни в остроге, - мысль отчасти неразрешимая, - неразрешимая для меня и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Правда, и преступление нельзя сравнить одно с другим, даже приблизительно.

Например, и тот и другой убили человека; взвешены все обстоятельства обоих дел; и по тому и по другому делу выходит почти одно наказание. А между тем посмотрите, какая разница в преступлениях. Один, например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, я у него то и всего одна луковица. "Что ж, батька, ты меня посылал на добычу: вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел". - "Дурак! Луковица - ан копейка! Сто душ - сто луковиц, вот те и рубль"! - А другой убил, защищая от сладострастного тирана честь невесты, сестры, дочери. - Один убил по бродяжеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И что же?

И тот и другой поступают в ту же каторгу. Правда, есть вариация в сроках присуждаемых наказаний. Но вариаций этих, сравнительно, не много; а вариации в одном и том же роде преступлений - бесчисленное множество. Что характер, то и вариация. Но положим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода неразрешимая задача - квадратура круга, положим так. Но если б даже это неравенство и не существовало, - посмотрите на другую разницу, на разницу в самых последствиях наказания... Вот человек, который в каторге чахнет, тает, как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, - что есть на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да, приходят в острог и такие. Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, с сердцем.

Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний, убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощадное, безжалостнее самого грозного закона. А вот рядом с ним другой, который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу. Он, даже считает себя правым. А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтобы только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле" (Достоевский, Полное собр. сочин. Спб. 1883 г. Т. 4, "Записки из мертв. дома", стр. 45-46).

Итак, будучи не в состоянии произвести правый суд в наших житейских делах, осмелимся ли предписывать Богу образ Его правосудия? "Дело, которое делается нашею жизнью", справедливо рассуждает выводимый другим нашим писателем некий князь, "все дело, весь смысл этого дела непонятен и не может быть понятен мне... Все это понять, понять все дело Хозяина не в моей власти". Мы не в состоянии правильно взвесить нашу вину по отношению к Богу, не можем, определить ее глубины и размера, ее рода и свойства; для этого мы должны были бы основательно знать Его существо.

Но мы знаем только одно, что мы виновны! Теперь, Христос, ведающий размеры и последствия наших грехов, добровольно хочет взять их на Себя и удовлетворит за нас требованию вечной Правды. Это ли несправедливо? Но в многовековой истории человечества (это мы уже видели) находится большое число примеров самопожертвований, как и теперь их довольно встречается в жизни, - когда мать спасает своего младенца, муж - жену, друг - своего друга: назовем ли мы это несправедливостью? Вот человек, добровольно дающий поруку за другого; разумеется, поручитель должен исполнить свое слово: назовем ли мы и это несправедливостью?

Вот, командующий военным отрядом видит, что, по ошибке его сотоварища, войско подвергается страшной опасности; тогда он выводит из засады своих солдат и, с опасностью для жизни, бросается на спасение ближних: назовем ли мы это несправедливым? Или еще: сердобольный богач уплачивает большой долг за неимущего бедняка: справедливо ли это, или и здесь попрание всякого правосудия?.. Но вот приходит в мир Господь и как бы так говорит грешникам: "вы находитесь в неоплатном долгу пред Моим небесным Отцом. Я Сам уплачу за вас, а вы после того будете Моими.

Мы, во всяком случае, свободны или принять дар святой любви, или отказаться от него словами: "не хотим Твоей помощи, да и не думаем, чтобы мы были что-либо должны Твоему Отцу; мы надеемся обойтись своими собственными силами". Но так говорить о божественном правосудии - значит допускать заведомую ложь, ибо понятия: грех, вина, правосудие ответственность, наказание, посредничество, бесконечно превышают наш ограниченный разум в своем божественном совершенстве и в таинственной неизследимости...

Положенное во гроб, пречистое тело Господа, по свидетельству писания (Деян. 2:27), не подверглось тлению. Это служит фактическим доказательством того, что смерть Его не представляла собой окончательного отпадения тела от жизненного союза с душою. Но это была действительная, а не мнимая смерть, потому что, действительно, наступило то разделение души с телом, по причине которого последнее освобождалось от своего служебного, в значении органа, отношения к душе, так что тело и душа, будучи предоставлены самим себе, определенное время пребывали в покое.

Поэтому можно сказать, что воскресение разрешило Ему узы смерти. Крестные страдания закончились моментом смерти, и воскресение указывает на них, как на уже завершившияся события (Деян. 2:24). Истинная смерть, но не победа смерти над Умершим, и в смерти более уже никакого суда, как наступает он для умирающего грешника в тлении его тела. Она есть смерть в смерти, неотразимое и для всех равное испытание жала смерти. "Бессмертный", по словам церковной песни, "смерть погубил смертию Своею" (Ирм. 8 гл. в субб. на утр. п. 5, Слава).

Для обыкновенного человека, который провел свою жизнь согласно с Законом Божиим, правда, еще до смерти наступающее тление может представляться желанным благом, ибо тлением-то, именно, и обусловливается прославление. Подобно тому, как пшеничное зерно не может произрасти, если не сгниет в земле (Ио. 12, 24), так и человеческое тело. Но этим же тлением свидетельствуется и о тяготении страшного проклятия над грехом (Быт. 3:19), ибо в тлении особенно сильно заявляет себя ужас смерти. Что посеяно, то сеется, правда, с надеждой, однако, сеется не в честь (1Кор. 15:43).

Совершенно в ином состоянии находился погребенный Спаситель. Пречистое тело Его не должно было для своего прославления подпасть тлению. Как Его смерть была несомненным фактом, так, несмотря на разлучение с душою и на окончательное прекращение всякой деятельности в мире, бездыханное тело Его динамически поддерживалось жизненною силой Его духа; ибо только потому тело и подпадает тлению, что остается покинутым жизненною силой духа. Даже и та малая частица нашего праха, с которой некогда начнется прославление наших тел, отнюдь не динамическим действием нашего духа преображается из нетления в нетление: это творится исключительно одним Божиим всемогуществом.

О Христе же глубокомысленно и правильно так выражались древние отцы и учители Церкви: тело и дух Спасителя, даже и в разлучении одно от другого, содержались Его Божеством. Этими словами выражается мысль, что и самый дух Его динамически способствовал нетленному состоянию Его тела. Честью и плодоношением жизни было снишествие Спасителя в царство мертвых, честью и благоуханием ее был также и могильный сон Его тела. Залитая потоками слез и крови, мать-земля приняла теперь со креста в свои недра первое тело, от которого не пролились в нее, как от грешных ее насельников, потоки тления.

И от крови этого праведного Авеля земля, правда, взяла свою долю в часы Его ужасных страданий и крестной смерти, но взяла, как бесценный залог своего будущего прославления, ибо и неодушевленная тварь имеет участвовать в "откровении сынов Божиих" (Рим. 8:19) и по-своему наслаждаться плодами голгофского жертвоприношения. Итак, земля приняла, как бы в залог, Его пречистое тело, а в преисподнем мире Он пребывал Своею душою. Но вскоре должен был наступить обмен залогов, знаменующий собою начало прославления.

Воскресением Своим Христос перешел в прославленное состояние: таково телеологическое значение и оправдание (от возражателей) Его страданий. Впрочем, воскресение начинается несколько ранее того радостного утра, в которое Воскресший явился мироносицам и апостолам. Когда Писание говорит о нисшествии Спасителя в преисподнюю для освобождения томившихся там узников (Еф. 4:8-10), то словами: "пленил еси плен" и проч. ясно свидетельствует не о покое, а об искупительном подвиге Победителя ада и смерти. Церковь не без основания заключила, что Своим нисшествием во ад Господь обезоружил князя тьмы, - событие, по свидетельству того же писания, несомненно соединяемое с победой Христа над смертью (Кол. 2:15) и предпосылаемое Его прославлению (1Петр. 1:22; Тит. 3:16).

А все это есть уже проявление деятельности и свидетельствует о победе Христовой над смертью. Если же, в конце концов, писанием указывается на особое явление Христа душам, находившимся в узах со времени всемирного потопа при Ное, то данными указаниями мы уполномочиваемся заключить, что все это произошло лишь по окончании промежуточного покоя и, следовательно, после соединения Богочеловеческой души с органом ее деятельности. Это, именно, настойчиво свидетельствуется при упоминании о последнем событии: подлинно "оживотворенный" духом Христос явился упомянутым духам (1Петр. 3:18 сл.). Как верно то, что в указанном месте Петрова послания Он называется "умерщвленным по плоти", так и оживление Его духом состояло в том, что Его тело опять было воспринято духом и перешло к прославленной пневматической жизни, - в состояние, которое делало Его более близким к царству духов, чем к еще непреображенной земле.

Что же касается воскресения, то оно служит откровением Его прославленного состояния для земли, подобно тому, как и явление тех умерших, которые восприняли в себя благодатные силы новой жизни, свидетельствуется только в значении чудесного следствия воскресения Христова (Мф. 27:53). Началом прославления служит прославленное оживотворение тела, которое само по себе находится вне связи с еще непреображенною землею. Воскресением Христовым для искупленных опять открылся рай, "паки обновлен истлевший страстьми" человеческий "образ"; в собственном Своем Лице новый Адам являет последнюю цель нашего развития, которое так злополучно было прервано праотеческим падением.

Подобно тому, как помазанный Св. Духом Христос был возведен в пустыню для искушения от диавола (Мф. 4:1 сл.), так и прославленный тем же Духом Святым Он является Своим ученикам лишь после того, как победил исконного врага человеческого спасения. Нельзя земными мерами времени и места определять действия Христовы в преисподней. Мы в состоянии только означить предел, раньше которого не могло произойти таинственное соединение между собою Его души и тела: это - начало третьего дня.

Прежде чем, ранним утром, мироносицы нашли пустым гроб, может быть, в тот час ночи, когда потрясались самые основания земли (Мф. 28:2), и произошло - первее всего в царстве духов - торжественное откровение славы Воскресшего. А потом уже Он явился и на земле, благовествуя мир и радость верующим в Него. Ни из евангельского повествования, ни по смыслу самого события воскресения не следует, чтобы кто-нибудь видел Христа выходящим из гроба. Наоборот, таинственным отвалением камня доказывается только то, что гроб был пуст. Сам Воскресший, Своим первым явлением женам, выступает в сферу видимости из Своей духовной сокровенности.

Таким образом, явления Воскресшего на земле представляют собой скорее неизбежные покровения уже совершившегося Его прославления, как того, именно, требовали условия Его существования на еще непрославленной земле. Все Его явления носят на себе неизбежный отпечаток принадлежности их Высшему Существу, изъятому из сферы действия земных законов пространственности и телесности. Подобно тому, как пред крестными страданиями ученики видели несколько мгновений пренебесную славу Господа на Фаворе, так и по воскресении они встречают Его преображенным в великолепную славу - непреходящий образ Его бытия и явления. Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, что Один достиг цели человеческой жизни и, так сказать, пристал к тихому берегу вечности.

Что же приносит Он, являющийся теперь, подобно внезапному посетителю, из далекой страны, пока еще находящимся в земном странствовании? Воскресший приносит "целования", приветы от вечности, залоги будущего прославления людей и всей твари. Он дарует теперь, подлинно, то, в чем особенно нуждалось человечество, осужденное без этого откровения на безнадежное блуждание между своих гробниц.

Торжественно засвидетельствованным перед целым светом должно было явиться то, о чем, хотя и во мраке заблуждений, мечтали язычники, и чем жил богопросвещенный Израиль. Не трудно догадаться, почему неоднократных явлений Воскресшего удостоились только те, у которых не совсем помрачены были очи их веры, и которые смиренномудренно воспитали в себе приблизительное разумение дел Божиих.

По особому действию Промысла и для утверждения Хр. веры, эти явления располагались так, чтобы впоследствии считаться (разумеется, неверующими) за наглый вымысел или за обман чувств учеников. Отрицатели чудес требуют для признания достоверности за последними предварительного засвидетельствования их компетентной комиссией из ученых специалистов. Допустим, что предъявленное требование было исполнено, и комиссия из наилучших специалистов засвидетельствовала бы действительность чуда воскресения Христова. Но что значат специалисты первого века нашей эры по сравнению с современными естествоведами?

Да и, вообще, какой век в этом отношении может претендовать на компетенцию для будущих поколений? А если так, то предъявленное требование является только ничтожною отговоркой. И, в самом деле: что пользы произошло бы из того, если бы Христа, как именно Воскресшего, увидел весь Иерусалим, и если бы Сам Воскресший допустил произвести над Собой всевозможные эксперименты, с целью убедить мир в том, что Он действительно был мертв, а потом ожил и пребывает в вечной славе? Какими, спрашивается, медицинскими инструментами можно удостовериться в прославленном состоянии тела?

Окажется ли, вообще, прославление реальностью для признающего только один чувственный опыт? Но замечательное дело! Может быть, к никакому еще другому чуду не относятся с таким предубеждением, как, именно, к Воскресению Христову. Самые повествования евангелистов в отношении события воскресения и явлений Воскресшего допускают такое, на первый взгляд несогласующееся между собою, разнообразие, как оно совершенно естественно для людей, оказавшихся неожиданно в бурном потоке столь новых, столь неожиданных и смущающих человеческую душу событий, но зато и врагам веры они же дают в руки самое подходящее оружье. И, однако, самые выдающиеся авторитеты оппозиции, наприм., представители тюбингенской школы, вынуждены согласиться с тем, что Павловы послания, в подлинности которых они убеждены, представляли бы собою вообще историческую невозможность и необъяснимое явление, если бы не основывались на действительных фактах, послуживших живым источником апостольской веры в то, что они, именно, апостолы, своими глазами видели Воскресшего из мертвых. Далее, если упомянутые факты принадлежат к визионерным, то откуда же могла произойти вера в телесное воскресение Христово? Почему апостолы не удовольствовались представлением о таком явлении Воскресшего, какое было Павлу на пути в Дамаск?

Откуда могло получиться, наперекор всем ходячим в то время представлениям и верованиям насчет появления умерших в этом мире, не имевшим даже в зародыше основного догмата христианства, - получиться совершенно выработанное понятие воскресения тела, того самого тела, которое погребено и которое в воскресении прославляется? Единственно только из самого события воскресения Христова и из личного убеждения в нем ап. Павел почерпает все содержание 15-й гл. своего 1-го посл, к Коринфянам. Более пятисот братий видели Воскресшего в Галилее.

Многие были еще в живых, когда ап. Павел писал упомянутое послание (1Кор. 15:6). Он, прежний гонитель, предпочтительно пред всеми был уполномочен беспристрастно оценить эти свидетельства. Мало найдется еще таких исторических событий, которые удостоверялись бы одинаково многозначительными, разносторонними и бесспорными документальными данными, как воскресение Христово. К такому заключению обязывает прийти объективное расследование дела наиболее осмотрительных (и - заметим это- склонных к рационализму!) ученых теологов. Одним из достовернейших свидетельств в пользу воскресения Христова является основание новозаветной церкви. Дарующая всему миру спасительное обновление и высочайшее блаженство истина отнюдь не могла произойти из беспримерной лжи и обмана. Но апостольская проповедь, которой мир обязан своим обращением, вся зиждется на спасительном событии воскресения Христова.

Если бы сопоставление трех жизней происходило пред глазами неискалеченных, непредубежденных, непресыщенных и нравственно чистых наблюдателей, то мы считали бы свою задачу отчасти исполненной. Но, к величайшему прискорбию, мы, жители XX в., особенно в лице некоторых новейшей формации интеллигентов, зазнались своим высоким положением; нас, - да позволено будет так выразиться, - непомерно избаловала современная (и лучшею своей стороною обязанная, именно, христианству) культура; мы слишком не в меру отведали ее плодов и не знаем, что делать с своею свободой; подчас нам не угодно далее хотя бы пальцем двинуть в интересах истины и правды; нас окутала густая мгла всяких пороков и преступлений, чтобы мы еще могли не простирать своих рук к "богу чуждему" и ценить вверенную нам Промыслом драгоценную "жемчужину" христианской веры.

Справедливо заметил еще Цицерон, у которого потом взяли его мысль и хр. писатели, что, если бы некоторые люди с самого их рождения постоянно содержались в темном подземелье, ничего не слыша о мире и красоте его и никогда не видя ни одного из его существ, - и, вот, если бы такие узники были внезапно выведены на Божий свет и увидели, как он прекрасен днем, при солнечном свете, какими великолепными цветами одеты в нем луга, как восхитительны эти зеленые леса и золотые нивы, какие в нем разнообразные звери и птицы, как величественно это, украшенное луной и бесчисленными звездами, ночное небо, - тогда, заключает свою речь языческий философ, выведенные зрители не могли бы удержаться от величайшего восторга и нашли бы мир исполненным самых разнообразных и поразительных чудес.

Так, рассуждает мудрый язычник. В его словах сказывается глубокий психолог-наблюдатель, у которого было бы полезно поучиться и тем из наших умников, которые чуть не постоянно и, притом, без всякой нужды отправляются за поисками религиозно-нравственных идеалов к буддийскому мудрецу, или решительно без всякого достаточного основания вдруг начинают выражать свою неудовлетворенность христианством и, даже, что-то вроде неудовольствия на него. Но разве христианство виновно в этом? Совсем не оно и никто кроме тех, которым не угодно "волю Его творить, чтобы разуметь об учении: от Бога ли оно?"

Совершенством деятеля измеряется совершенство его дела. Эта общеизвестная истина особенно приложима к религиозной области, поскольку очаг веры возжигается в сокровенных недрах человеческого сердца: "сердцем бо веруется в правду". Здесь, где, по словам ветхозаветного мудреца, находится "источник жизни", пробивается так же и родник религиозной жизни, служащей, поэтому, в качестве самой честной, чуждой решительно всяких дипломатических ухищрений и компромиссов, поистине неподкупной свидетельницы за или против первоносителей этой жизни, иначе говоря, основателей ложных религий. "По плодам их узнаете их". "Не может дерево доброе приносить худые плоды, ни худое дерево - добрые плоды". Христос - Спаситель, как мы видели это на пространстве всего нашего исследования, обладает не относительным только, но безусловным, божественным, совершенством, следовательно и принесенное Им христианство имеет так же не относительное только превосходство над буддизмом и мохаммеданством (как и над всякою другой религией), но безусловное и совершенное; другими словами: христианству принадлежит божественное совершенство.

Итак, вопрос о божественности христианства можно считать решенным совершенно удовлетворительно, ибо не подлежит сомнению божественность его Основателя. Наоборот, совмещение только относительных достоинств, с бросающимися в глаза великими недостатками, пороками и заблуждениями в основателях буддизма и мохаммеданства роковым образом отразилось и на их религиях, имеющих поэтому не более, как только относительную цену и значение сравнительно с христианством.

Но, может быть, скажут иные (и сколько, впрочем, уже говорят об этом!), и для последнего, наконец, пробьет свой смертный час, когда оно отстанет от стремительно несущейся вперед культурной жизни, окажется не в силах удовлетворительно отвечать на ее запросы и будет представлять собою разве только архаическую ценность. Что на это ответить? Неужели, хотя бы и в отдаленном будущем, и над христианством пронесется ангел смерти, чтобы истреблением его освободить место для нового и более совершенного Откровения? На эти и подобные им недоуменные вопросы надо ответить самым решительным "нет!" Уже потому одному не явится и не может явиться другой, высший, по сравнению с Господом Спасителем, пророк, что после Христа ему нечего делать, - невозможно открыть ни единой религиозно-нравственной истины, которая не была бы преподана нам несравненным "Единым Учителем!".

"Бог есть Дух", "Бог так возлюбил мир, что и Сына Своего Единородного дал, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную", "а Я говорю вам, что всякий, смотрящий свожделением на женщину, уже любодействовал с ней в сердце своем", "а Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас" и проч. Ответьте по чистой совести: можно ли представить себе что-либо более высшее по сравнению с приведенными истинами? Можно ли представить какого-либо деятеля более совершенным по сравнению с Христом? А Он, в Своем Богочеловеческом Лице, представляет Собою, ведь, целое откровение! Пока в человеке находится еще бодрствующая совесть, пока его ум не зарвался в поисках за предметами этого чувственного мира и комфортабельного устроения жизни, пока он не забыл о высочайшем смысле своего земного бытия, пока религия не перестала служить главной пружиной всех его стремлений и деяний, пока он не преклонился в слепом раболепстве пред автономною моралью и такою же культурой, до тех пор христианство не перестанет служить для него высочайшей религией, а Христос - Единым Учителем и Спасителем, с Которым не могут, даже и в самой отдаленной степени, сравниться никакие еще учители и религиозные деятели в роде человеческом, "ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос".

Евгений Аквилонов, протопресвитер

Азбука.Ru

Цитировано по:

О божественности христианства и о превосходстве его над буддизмом и мохаммеданством / [соч.] э. -орд. проф. СПБ д. акад. прот. Е. Аквилонов. - Петроград: Тип. М. Меркушева, 1904. - [6], 115 с. (Научно-богословское самооправдание христианства. Православно-христианская апологетика). (Извлечено из журнала "Христианское чтение" за 1903 г.)

Примечания

1. Попытка перенести буддизм в Европу, невзирая на изрядное число его исповедников, свидетельствует о них только, как о неведущих, что они творят. Впрочем, об этом ниже.

2. Например, у нас - апокрифические евангелия, Пилатовы акты и пр.

3. Под просвещением здесь не надо понимать ничего чудесного и мистического, вызванного сверхъестественными силами, а лишь непосредственное познание истины, интуитивное проникновение в сущность вещей, отличающееся от интуиции художественного гения лишь по степени, а не по существу, и представляющее собою только высшую степень таковой. Сиддатха теперь стал считать себя "буддой", т. е. "познавшим истину". См. Neumann, Buddhist. Katechismus von Subhadra Bhikschu. 3 Aufl. Braunschw. 1892. s. 16

4. Sprenger. Das Leben und die Lehre des Mohammed. 3 Bde. 1861-1865. I. 155 - 162.

5. Чего и кого только не видел он, по словам его биографов!

6. La illah il Allah; Mohammed resoul Allah, т. е., нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед есть пророк Аллаха. В этом двухсоставном изречении выражена самая сущность мохаммеданского вероучения в его отличии от буддийского.

Читайте другие публикации раздела "Апология христианства перед буддизмом"